Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

— Возьми, купишь себе кожи на трехи. Вечером загляни ко мне, дам тебе и пшеницы мешок.

Сого быстрыми шагами удалился. Долго рассматривал Сето серебряную монету и прикидывал: «Зачем Сого дал мне этот рубль? Ведь он же только обирает лютей. Нет... Эта монета мне не нужна... И хлеб мне не нужен. Зачем мне опять влезать в долги? При первой же встрече верну ему монету и скажу: забирай, не нужна она мне».

Он, разговаривая сам с собой, шел по улице. Вдруг обнаружил, что забрел к гарнизонной конюшне. Он очень обрадовался: «Богу угодно, чтобы встретился я с Варосом. У него всегда найдется воло́ха[10], куплю-ка я на пару трехов. Не стоит гневить ага».

В конюшне шепотом разговаривали Варос и два солдата. Сето поздоровался и встал в дверях. «Незачем подходить. Зачем встревать в разговор?» — подумал он.

Солдаты замолчали. Один из них покосился на Сето. Потом что-то шепнул товарищу. Оба они вышли из конюшни.

— Входи, — позвал его Варос.

Сето вошел.

— Ну, чего тебе, Сето?

— Найдется у тебя воло́ха? Продай мне на пару трехов.

— На пару трехов?.. Значит, тебе нужна волоха... Сето, воло́хи сейчас у меня нет, как только будет, я дам тебе. Ты почаще наведывайся...

Овика вызвали в штаб. У входа стоял давешний экипаж, в котором приезжали американки. В кабинете Япона на сей раз сидела только Джейн. Увидев Овика, она очень обрадовалась, протянула ему руку:

— Я вас не забыла. Это замечательно, что везде встречаешь приятных людей.

— Благодарю, — ответил Овик.

Япон внимательно слушал и, пытаясь вникнуть в их разговор, перебил:

— Скажи мисс Джейн, что я рад ее приезду.

Овик перевел.

— Я также, — сразу же ответила американка. — Я очень полюбила вашу горную страну. Я ничуть не возражаю, чтобы пожить в этом бедном уезде год или два.

— Значит, приют открывают, — вслух предположил Япон. — Спроси, сколько сирот могут принять?

— Если найдется помещение и удобства, то до трехсот.

Япон помрачнел.

— О, неужели мало? — выразила удивление мисс Джейн. — Мы как члены благотворительного общества хотели бы сделать больше. Мистер Смит полагает, что наша помощь могла быть существеннее, если бы мы детей, не попавших в приют, отправили в Америку. Не понимаю, неужели в вашем положении можно требовать большего?

— Спроси, — обратился Япон к Овику, — где она считает целесообразным открыть приют: в Кешкенде или Малишке? В Малишке у нас есть казарма, которую мы можем отдать под приют.

— Удобнее в Кешкенде, — решила Джейн. — А работы начнем с сегодняшнего дня. Кстати, я попрошу господина комиссара позаботиться о жилье для меня. Я неприхотлива, но мне прежде всего нужно чувствовать себя в безопасности. Что касается быта, то хотя бы трижды в неделю я должна иметь возможность, прошу прощения, мыться и, еще раз прошу прощения, отдельно столоваться.

Выслушав условия Джейн, Япон мысленно перебрал почти все зажиточные дома Кешкенда.

— Если отправим к Сого, — прикидывал вслух Япон, — место удобное, но уж больно хамовиты. Боюсь, как бы Мурад не выкинул коленце, не опозорил бы нас. Девица недурна собой, а этому блуднику только того и надо. А если к Авагянам?..

Старшую сноху Авагянов вызвали в штаб. Япон, извинившись, что причиняет беспокойство «сестричке», как он по-свойски назвал ее, объяснил ситуацию.

— Пусть приходит, у нас и комната для нее найдется, и с кем поговорить, — согласилась «сестричка» Япона.

Япон вернулся домой. Магда бросила на стол какой то мятый листок:

— Прочти, может, обрадуешься? Повар сорвал с твоей двери. Это не уезд, а бандитское гнездовье.

Листовка гласила:

«Крестьяне и солдаты! Временное дашнакское правительство переживает агонию. В Кешкенде кончились съестные припасы, и чем больше стискивают голод и нищета, тем больше усиливается реакция. Мы дожили до того, что в тюрьму бросают ни в чем не повинных женщин.

Крестьяне, солдаты! Держите наготове оружие, чтобы направить его против политических авантюристов и самозванцев. Спасение уезда — в свержении дашнакского правительства...»

Япон побледнел. В бешенстве разорвал листовку, смял в кулаке, отшвырнул в сторону и потряс колокольчиком.

— О господи! — в отчаянии закричала жена. — Ты дом превратил в штаб! Что тебе нужно?

— Коня! — заревел Япон.

— Побудь хотя бы час-два. Мне нужно поговорить с тобой.

Пока седлали коня, жена Торопливо уговаривала Япона оставить Кешкенд и переехать в Ереван.

— Здесь никто тебя не понимает. Ради кого воюешь? Шесть лет ты кровь проливал, кто оценил? Уедем в Ереван, пора подумать о будущем нашей дочери, о ее образовании. Скоро стукнет ей десять, а что она видела: пустынные горы, голодающих крестьян, комаров, малярию, солдат, похожих на дряхлых мулов. Послушайся меня, дорогой, послушайся. Завтра же телеграфируй, пусть пришлют заместителя, и мы переедем...

Япон слушал жалостливые слова жены и вышагивал по комнате.

— Ереван, — под конец заскрежетал он зубами. — Стоит мне на один день отлучиться из Кешкенда, как уезд продадут большевикам.

— А если большевики нападут и захватят его? Тогда не будет пощады ни тебе, ни мне, ни Сатеник. — Жена заплакала.

Япон расчувствовался:

— Успокойся, пока здесь Япон, вот что достанется большевикам, — сложив пальцы в кукиш, потряс он кулаком.

В штабе он собрал самых надежных офицеров и долго совещался с ними. Листовкам решено было значения не придавать, никого не обыскивать, тем более что и прежние обыски были безуспешными. Более действенной могла оказаться широкая сеть агентуры, через которую можно было бы выявить все каналы связи действующего подполья.

Не успели офицеры разойтись, как доложили о приходе деревенского священника Тер-Хорена. «Явился канючить хлеб для беженцев», — подумалось Япону. Он встал навстречу священнику.

— Благослови, святой отец. Рад видеть тебя.

Они уселись. Япон натянул на глаза козырек фуражки, словно бы для того, чтобы не видеть бороды священника.

— Не для сладкоречия я пришел к тебе. — Маленькие белые ручки священника теребили набалдашник посоха.

— До сих пор я полагал, что в уезде лишь одному человеку дано право упрекать — тому, на чьих плечах лежит бремя забот уезда.

— Это правда, — ответил священник. — В уезде распоряжается военная власть. Без стражей порядка в мире воцарилась бы анархия. Но все мы под богом ходим, вседержителем сущим.

— Я чист перед богом, святой отец. Каждое воскресенье сам хожу в церковь и от солдат требую, чтоб молились. Из того, что перепадает мне, я всегда выделяю долю церкви. И наконец, две тысячи беженцев, которых я приютил в уезде, сводят концы с концами, что также