Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
Отмалчиваться было тяжело.
Когда Доня увидела Петра со Стешей у колодца, она готова была броситься на глазах у всех Двориков к колодцу, отпихнуть Стешу и встать перед Петром: «На, бери, режь меня, но не отталкивай, мука моя горькая!» Но она знала, что Петр горяч в злобе и не простит ей этой выходки. Поэтому она, делая вид, что занята каляно-смерзшимися рубахами, стояла на крыльце до тех пор, пока Петр не скрылся в сенях Лисы. И хоть бы один глядок!
В эту ночь она впервые плакала, в слезах ткнулась в мокрую подушку и уснула коротким облегчающим сном: страдания становились привычными, и сердце покорно притихло.
Угроза Петра перетряхнуть дом Борзых сначала не вызвала в ней злобы. И лишь потом Доня по-настоящему оценила его слова: из амбаров выгружали хлеб, а старик два дня сидел, обнявшись с сундуком, не решаясь собственными руками отдавать «свою кровь этому сорванцу».
— Ведь тыща! Это поду-у-умать! Сволота несчастная! Тебе трынку поганую дать сердце не повернется. Головушка горькая! Корнюшка! — в десятый раз подзывал он сына. — Я не дам! Нет ему моих денег, правов таких нет! Хлеб пусть возьмет, подавится, а деньги — нет, рука не налегает.
Корней, окончательно сбитый с толку домашней неразберихой, орал на вопросительно глядевшего отца:
— Да провалитесь вы все от меня! Чего ты меня треплешь? Не давай! Не давай, но садись сам за них! Я к черту уйду, куда глаза глядят! Кормили! «Петруша, Петруша!» — Он тонко растягивал губы и пискливо передразнивал — отца ли, умершую ли мать. — Распутничали, в дом звали! Вот он вас теперь всех позовет к Исусу! Он вам за все заплатит!
Дорофей Васильев растерянно глядел на корчившегося, громыхавшего ногами Корнея, и по мере того как голос Корнея все поднимался, он медленно тянулся рукой за клюшкой. И когда тот, не замечая угрожающего движения отца, начинал визжать и метаться по избе, Дорофей Васильев схватывал клюшку и стучал об пол:
— Пегий, Мочалка чертова! Изыди! У то я те-бе!
Эти стычки происходили по нескольку раз в день. Наконец старик не выдержал, позвал Доню и указал ей на место рядом с собой:
— Сядь. Не кау́рься, не сожру. Во всем доме кроме тебя поговорить не с кем. Обдумай хоть ты думу мою, Авдотья. Как же быть-то тут?
Он тер ладонью пухлую грудь, глядел в лицо Доне — покорный, незлобивый, каким был когда-то в темноте ее хатки. Доня деревянно присела на край кровати, предварительно оглядев истончившееся одеяло с клоками вылезающей ваты и засаленное по краям до черноты.
— Ну? Об чем говорить-то?
— Об чем? — Тронутый ее покорной согласливостью, Дорофей Васильев засуетился, одернул рубаху. — Ты бы, баба, в дело вникла хоть на крошечку. Ведь вся жизнь ломается, а ты, как корова стельная… Погоди, ты после скажешь! Я не для обиды тебя позвал, а для умного слова. Вот. Дом, говорю, под корень на попа ставится, а ты только глядишь да брови сводишь. Теперь об ялды́-балды́ голову ломать нечего. Вот полегчает, отпустит петлю этот чертенок глазастый, хоть по всей ночи на улицу ходи. Ведь у меня дух весь вышел. Тыща! Ты понимаешь? Тыща! И куды девать ее, спрашивается? Собаке бешеной под хвост! А не дай — три шкуры сдерут, а деньгам не обрадуешься. Вот об чем говорить-то надо.
— Это дело не бабье. — Доня приготовилась встать.
— Как раз и бабье, — ухватил ее за руку Дорофей Васильев. — Теперь и этим делом нельзя брезговать, если резон в ход не идет. — Он затруднительно крякнул, и тонкие раковины его ушей слегка порозовели. — Говорить-то язык не поворачивается, а приходится грешить. Мое дело сторона… ну, Петрушка… тово… от людей не утаишься… Так ты его оболванить, уломать… Ведь он теперь, как кобель ненасытный, на нас воззрится. Повернуть надо. Может, к нам опять? Дьявол уж с ним, кормить будем, что же теперь станешь делать! Приходится терпеть, чем всего дома лишаться…
Доня поднялась с места и долго не сводила со старика остекленевшего взгляда. Дорофей Васильев испуганно выкинул вперед руку:
— Что ты? Баба! В ум войди!
Доня окаменело повернулась и деревянным шагом ушла в горницу. Ей хотелось плюнуть в лицо старику, сломать что-нибудь, поднять крик, но старик был слишком жалок, не стоил такого громкого ответа. Она слышала, как немного спустя Дорофей Васильев жаловался Корнею:
— Поди уломай! Ты горазд больно. С твое-то я не знаю. Да черт, черт несклепистый! Она нам семерым язык вырвет. Разве я не знаю?
Корней, с трудом умеряя голос, бубнил:
— Распутничать только умеют, а когда об деле…
И тонко просвистел шепот Веры:
— Он на нее и глядеть-то не будет. Висла на шею, гонялась, как потерянная. Таким повалющим все так: вытерлась — и без надобности.
— Вы дюже надобны! — рычал Дорофей Васильев на Веру. — Вас самих тряхнуть за хвост… Не хочется мне с вами связываться. Речистые какие! «Объедает, опивает, лошадьми командует». Все бока мне прожиляли. Вот теперь и радуйся, Акулина Ивановна!
А Доня лежала на кровати одетая, будто дожидающаяся назначенного часа для выхода в ночной поход. И не один раз ей хотелось встать, проклясть углы этого дома и уйти отсюда, куда поведут глаза. Но слишком долго жила в этом доме Доня, слишком много отдала она этим ненавистным углам от сокровищ своей молодости, чтоб покинуть их, и уж очень много думала она о независимой богатой жизни, чтобы остаться равнодушной к изъяну в хозяйстве, который наносил ему Петр. Переболевшая горечь женской обиды обернулась в ней в действенное желание предотвратить дальнейшие беды, найти какую-нибудь лазейку из тенет, поставленных некогда дорогим человеком. Доня стала жить двойственной жизнью: днем она с ожесточением наваливалась на работу, убирала с Епихой скотину, ездила в степь за соломой — в последние годы Корней ввел новшество: хлеб молотили на поле и скирды соломы оставляли на месте, — прибиралась в доме, заражая своей деловой неутомимостью Веру.
А в один из вечеров она, не сказавшись никому, прошла к Зызы. После первой неловкой минуты она, деловито положив руку на угол стола, спросила:
— Иван Никандрыч, ты человек прожженный, скажи прямо — можем мы не отдавать хлеб и деньги?
Зызы (он уже начинал терять начальственный облик, опускался в запечных думах о пережитом крушении) испытующе посмотрел Доне в глаза.
— Нет. Не отдадите с-с-сейчас — втрое сдерут. Ошкурят. Раз у власти такие обормоты… Да! — Он метнул на молчавшую Анну Ивановну
