Рассвет сменяет тьму. Книга первая: Обагренная кровью - Николай Ильинский
— У тебя сколько грехов? — нахально спросил Митька, испытующе глядя в ее слезящиеся глаза.
— Не знаю, — ответила Власьевна, потом вдруг спохватилась, стала неистово креститься и призналась: — Много!.. От Господа не скроешь…,
— Но самый большой какой? — не унимался парень.
— Ты чего пристал как репей к юбке, ирод?
— И все-таки… Отвечай, ну, как перед апостолом Петром!.. Имей в виду, ты, Власьевна, перед ним стоять будешь… А Петр — мужик серьезный!.. Не зря его еще камнем называют…
— Ты что буровишь, стервец, про святого такое… такое несешь! — возмутилась Власьевна.
— Не несу, а говорю, старая!.. Так что давай отрепетируем твое выступление перед ним уже сейчас, потому что в гробу будет не до того… Говори как на духу!..
— Не плети, Митька, какой Петр — камень?… Все апостолы человеки! Видел, небось, на иконках?
— Да, Петр — человек, но твердый, как камень, вот в чем суть!.. Так какой же у тебя самый-пресамый большой грех, а?
— Больших грехов-то немножко, — задумалась она, а потом вспомнила: — Мужу я как-то… по молодости… А маленьких грехов — хоть пруд пруди… Дорожку до самого ада можно выложить!.. Да чего ты пристал ко мне? — замахала руками Власьевна. — Отвяжись, сгинь, короста!..
— Так и запишем, — Митька сделал деловой вид. — Власьевна наставила мужу рога…
— Еще чего! — не поняла намек старуха. — Где же ты видел, чтобы у мужиков на голове роги были?… Тады это уже не мужик, а сатана…
— Так вот, послушай, если ты спрячешь этого человека… Ну, которого я приведу… Этот очень большой грех с тебя сразу же снимется… Хочешь, побожусь? Ей-богу, вот те крест, провалиться мне на этом месте, чтоб меня фашисты повесили…
— Хватя, хватя, раскукарекался тут, ирод! Сама знаю, за добро Господь многое прощает, может, и меня помилует… Ладно уж, веди своего человека! Только чтобы никто ни-ни…
— О чем ты говоришь!.. Ты ж меня знаешь!..
— Знаю, знаю, как облупленного, первым в сад ко мне лазишь…
Перед рассветом Залмана уложили в саду Власьевны, в самодельном бомбоубежище, спрятанном среди кустов смородины, и Шевалье впервые за много дней и ночей крепко заснул. Спал почти до самого вечера, пока не пришла к нему Власьевна с чугунком горячего борща.
— Ты вот что, Захарушка, — переиначила она его имя на свой лад, — похлебай-как моего борща, так сразу поздоровеешь… Никакие лекарства и другие порошки с ним не сравняются…
Принесла она миску, ложку и ломоть хлеба. Горячий, с пылу-жару борщ щекотал ноздри Залмана, и он ел, ел и ел, аж за ушами трещало, и казалось, что такой вкуснятины, такого деликатеса ему никогда не приходилось кушать. Глаза б еще ели, но желудок отказывался.
— Спасибо, — икая и тщательно облизывая ложку, сказал он Власьевне, — такого борща нам не варили…
— Я тебе, Захарушка, еще борща сварю — поправишься, — пообещала Власьевна, весьма довольная тем, что ее стрепня понравилась такому милому, но худющему от недоедания и совсем беззащитному незнакомцу.
Недалеко от церкви в неглубоком рву, который опоясывал еще в семнадцатом веке небольшую крепость, стоявшую на пути Кальмиусской сакмы, по которой крымские татары по Дикому полю проникали в пределы Московской Руси, был сооружен лагерь с низким бараком, обнесенным колючей проволокой. В это пространство согнали более тысячи военнопленных Красной армии. Охраняли их опять же солдаты-венгры, которых разместили для проживания в ближайших от лагеря хатах, предварительно изгнав из них хозяев. Староста объяснял это военной необходимостью и требовал от односельчан строжайше соблюдать порядок и терпеть временные неудобства.
С комендантом лагеря он сошелся очень быстро. И даже пригласил его к себе на обед. Гамар, лысый, с несколько выпученными черными глазами на худощавом лице, знал несколько русских слов, особенно из лексикона крепких ругательств, чем сильно гордился и всегда к месту и не к месту вставлял их в разговор с побежденными…
— Ты, староста, курва, — улыбался Гамар ошарашенному Свириду Кузьмичу, входя в его же хату в качестве приглашенного дорогого гостя. — Кароший староста!..
«Курва» было первым услышанным от подчиненных словом в словарном запасе коменданта. Но подлинного значения его он еще до тонкостей не знал, принимая его за дружелюбное обращение, которым и удостаивал старосту Нагорного.
— Я вам, господин комендант, подскажу, в какой хате вам лучше всего поселиться, — скрывая под доброй маской лица обиду, через адъютанта, знавшего по-русски и потому служившего одновременно и переводчиком, обещал венгру Свирид Кузьмич и тут же тихо просил переводчика, готового расхохотаться в любую минуту: — Вы объясните господину коменданту, что негоже, мол, так называть старосту… Энтим словом называют сами знаете кого…
Переводчик, давясь смехом, по-своему лопотал что-то Гамару, и тот сконфуженно пожимал плечами, уставясь на Свирида немигающими глазами.
— Ну да Бог с ним, с энтим словом, — староста ради такой встречи отставил граненые стаканы и вынул из шкафчика небольшие рюмки (и мы, дескать, Европа), налил из бутылки в них спиртное, припасенный для такого редкого случая первак: чистый, как слеза, и крепкий — вола можно одной каплей свалить. — Дай Бог не последнюю… Переведите! — попросил он переводчика, и все трое разом опрокинули рюмки.
Комендант широко раскрыл рот, задыхаясь, ухватился за горло. Свирид Кузьмич, перепугавшись, подсунул ему тарелку с разной снедью.
— Да вы закусывайте, господин комендант, пройдет… Вот огурчик малосольный, капустка, колбаска домашняя…
Гамар наконец пришел в себя, улыбаясь, покрутил головой и погрозил пальцем старосте, одобряя тем самым качество спиртного. Стал закусывать.
— Jo toember!.. Кароший староста по-вашему!..
У Свирида Кузьмича отлегло от сердца. И он продолжал:
— В той хате, где вы поселитесь, будет вам служанка, — он хитро улыбнулся и подмигнул одним глазом. — За вами будет ухаживать… Очень красивая баба… И такая… такая… сам объясни господину коменданту, какая она ладная, — вновь попросил он адьютанта.
Что уж расписывал адъютант, многозначительно улыбаясь в усики, как у Гитлера, — неизвестно, но когда он умолк, охмелевший Гамар оживился, тоже расплылся в улыбке до ушей и торжествующе произнес:
— Курва! — и остался вполне довольным, ибо применил трудно произносимое слово этого корявого варварского языка по назначению.
— Не совсем, господин комендант, но почти. — В это время Оська вошел в хату, отец хмуро посмотрел на него — не хотелось ему о таких деликатных вещах говорить при сыне, хотя он уже и взрослый, все время на женитьбу намекает. — Ты, Оська, марш на улицу, молод еще для таких бесед… Сын мой, — кивнул он переводчику, когда недовольный Оська с деланой улыбкой на лице подобострастно кивнул коменданту и скрылся за дверью на кухню.
Там в полном
