У медуз нет ушей - Адель Розенфельд
Мне досталась карта «воин».
Мы подняли таблетки, как гостии во время причастия. Я все еще задавалась вопросом, что я делаю в этом неслышимом братстве. Ньокки, приблизившись ко мне, рассказала, как однажды в ее слуховом канале поселился паук, — у меня был дар притягивать к себе истории, связанные с ушами. Воодушевленно, во всех подробностях она описала мне все, что тогда слышала, и самым необычным из этого ей казался звук плетения паутины. Я добавила к ее рассказу свои познания об исследованиях, связанных с солдатами, слышавшими подобное. И нас окутал кокон дружеского общения, скрепленный брызгами слюны.
14
Меня охватила необъяснимая легкость: плотная завеса звукового фона начала приподниматься.
Разговоры смешивались. В речь Ньокки вклинивались слова других говорящих. Но звуки оставались плоскими, и я не понимала, кто их произносил. Все фразы складывались из каких-то изящных звуковых трупиков. Я вслушивалась в низкие голоса, концентрировалась на Себастьяне, восхищаясь его тембром: мне представлялось, что я оказалась внутри колокола, который позвякивал с каждой согласной; у меня в груди вибрировали «р», словно я и есть тот механизм, который приводит в движение язык у него во рту. Все было так ясно, я вникла в рассказ Себастьяна о «пении звезд» и астросейсмологии, Тома вставлял свои реплики. От меня не ускользало ничего, в том числе и то, что Эмили с Ньокки говорили о ревности.
Средство сработало, ко мне вернулся слух, я слышала даже лучше, чем прежде!
Мне хотелось отпраздновать это с Анной, но она куда-то запропастилась. Я слышала поскрипывание своих кроссовок о пол, звук отодвигаемых стульев. Грозовым раскатом взорвался смех и прошелся по всем собравшимся. Мои уши буквально наэлектризовались переливающимися звуками, мне хотелось упасть в этот смех, как на свежую траву, и хотелось, чтобы Анна сейчас была со мной.
— А где Анна? — спросила я, обращаясь к смеющимся ртам. Никто не ответил.
— А где Анна? — спросила я громче. На меня устремились взгляды — и всё. Я оставила это скопище ртов и отправилась искать Анну в других комнатах. Смех постепенно удалялся. Так вот что значит слышать! Это еще и испытывать облегчение оттого, что звук ослабевает по мере удаления от него!
Обычно я слышала звуки однобокими, а этот был объемный, заполняющий пространство. И вот в конце темного коридора через приоткрытую дверь я заметила волосы Анны, переливающиеся на свету. С кем же она могла танцевать? Все были вместе в гостиной. Но Анне обычно никто и не был нужен.
Тихонько толкнув дверь, я увидела Анну, которая кружилась, точно дервиш, подняв руки, запрокинув голову, но, как оказалось, она была не одна. Пара кружилась быстро — так быстро, что мне удавалось различить лишь светлые локоны моей подруги и синюю военную форму ее темноволосого партнера. Я остолбенела: Анна танцевала с моим солдатом. Его тело было напряжено, одежда в беспорядке, под распахнутой шинелью лоснилась грудь, капельки пота блестели ярче пуговиц. Сверкало все: волосы Анны, зубы Анны, грудь солдата и его золотистые пуговицы, — казалось, их сакральный танец целиком накрыло сияющей росой.
Я наблюдала за их пьянящим кружением, которое мало-помалу замедлялось. Придя в себя, они стали тяжело дышать, будто собаки в жару, я расплылась в счастливой улыбке и подошла к ним. Смех Анны постепенно утих, я слышала, как воздух наполняет ее грудь и выходит из нее, я впервые слышала ее слегка свистящее из-за давней астмы дыхание. Мое ухо улавливало и звуки, какие издавал солдат, проводя языком себе по губам. Все было так громко, что даже не верилось, ведь настолько хорошо я не слышала никогда.
15
Мозолистыми руками солдат скрутил сигарету и привычным жестом протянул ее Анне, будто они давно знакомы. Анна увлекла нас в угол комнаты, в небольшую нишу за бархатными занавесками. Устроившись среди диванных подушек под старой лампой с видавшим виды абажуром, мы молча курили эту сигарету, обмениваясь заговорщицкими взглядами. Я наслаждалась возвратившимся ко мне слухом: Анна и солдат выпускали дым с каким-то жарким звуком, похожим на шипение, которое ослабевало и уходило в высокую ноту. Я слышала свой протяжный, полный удовольствия выдох, и они отвечали на него чувственными вздохами. Зеленые глаза солдата блестели, веки то и дело сладострастно опускались, белки наливались кровью, рот приоткрывался. Мы с Анной потянулись к его губам, и он с одинаковым волнением смотрел на каждую из нас. Некоторое время мы наблюдали, как набухают вены на его шее, как по ложбинке стекает последняя капля пота, а он разглядывал наши лица, задерживал взгляд на скулах, на шее. Мы смотрели друг на друга, как мужчины и женщины, долго не знавшие человеческого тепла, как последние выжившие на Земле. Вдруг Анна расхохоталась, запрокинув голову назад, а потом стала напевать песню, которую солдат, похоже, узнал.
Низким голосом она пропела: «Если бросишь меня и ты / (…) Никто не поможет мне больше, / Ничем не поможет мне! / Если бросишь, то больше никто / Не поймет моего смятенья… / И я стану хранить свою боль…»
Наверное, это была песня из какого-то фильма[5]. У Анны так лихо получались подобные штуки, которые всегда срабатывали: она вдруг начинала напевать в самый неожиданный момент, и обязательно кто-нибудь включался в ее игру и подпевал.
Солдат надтреснутым голосом подхватил, поглядывая на меня: «Безнадежно в тиши глухой, / Ведь тепло твое будет далёко! / Неизвестность жестока / Судьбы одинокой: / Что же станется с жизнью моей, / Если сбежишь… / Ты нужна, ты так мне нужна / А уйдешь — бояться начну, / Бояться… (…) Если бросишь меня и ты, / Не останется ничего / В целом мире и никого, / Кто поймет меня, кто поддержит / (…) Подожди! Подожди! Подожди до завтра!»
Я поцеловала солдата в губы, пахнущие алкоголем или антисептиком, и у меня возникло странное ощущение, будто я выдумала эти слова. Увидев на моем лице волнение, он прошептал: «Не
