У медуз нет ушей - Адель Розенфельд

Адель Розенфельд

У медуз нет ушей

Пожалуй, только языку доступно неизъяснимое.

И непостижимое. Доступно то, что не увидеть ни изнутри, ни снаружи. Неощутимое, но все же оно есть. То неуловимое, что и составляет нашу радость понимания с полуслова.

Всякое слово — дыра, бездна, ловушка.

1

Это был корпус «Кастень», а мне раньше слышалось «кастет». Рядом с дверью, створки которой то и дело хлопали, как в салунах из старых вестернов, висела табличка: «Оториноларингология и челюстно-лицевая хирургия, отделение имплантологии». Слово «ото-рино-ларинго-логия» я знала с детства — думала, что это наука, изучающая доисторических животных — ринорексов и лариозавров.

В моих ушах гулкими ударами бился пульс. Я села в самом конце коридора у стола, заваленного медицинскими журналами о глухоте — в одном из них были собраны рассказы о том, как глухие люди переживают изоляцию на работе. После каждой прочитанной строчки я поднимала глаза, боясь пропустить свою очередь, и в какой-то момент заметила сидевшую напротив старушку в кресле-каталке, перед ней лежал журнал «Тридцать миллионов глухих». На обложке выделялась взятая в рамочку фраза: «Утешающим, даже утешительным может быть и сам язык: жестокую прямолинейность некоторых понятий стараются смягчать, усложняя их. Глухие, слепые, старики, душевнобольные — теперь так о вас сказать постесняются и предпочтут называть слабослышащими, невидящими, пожилыми и пациентами с особенностями ментального развития, — если дело так пойдет и дальше, то вместо „мертвые“ станут говорить „неживые“». Заметив, что старушка, или пожилая женщина. или лицо старшего возраста — теперь уж и не знаю, как ее назвать, — мне что-то кричит, я ее перебила: «Знаете, мадам, я слышу явно не лучше вас», но она меня не поняла и продолжила свой трескучий монолог.

Нашу бестолковую беседу прервал медработник: «Проходите, ваша очередь». Он завел меня в шумоизоляционную кабину и закрыл за мной дверь. Глядя на огромную рукоять из хромированной стали, я не могла не провести параллель с холодильными камерами мясников. Только здесь старательно разрезают на кусочки звук. На меня надели наушники — осторожно, как прицепляют электроды к голове курицы, — и вручили джойстик. Стали доходить первые звуки, но слышала я не все, некоторые лишь ощущала — ощущала их удары о барабанную перепонку.

Потом надо было методично, как попугай, повторять слова. Зачастую их выбор оказывался таким нелепым, что я вынужденно боролась с воображением, которое начинало разыгрываться во время пауз.

волосы

лимон

скала

солдат

ландыш

пуговица

стекольщик

платье

живот

Низкий голос ронял слова, они становились все глуше и терялись в тумане. Приходилось преследовать их мысленно, в сумраке, бороться с возникающими природными преградами, избегать воронок от рвущихся речевых снарядов. Я привыкла бродить в тишине, среди потерянных слов, отдаваться силе воображения, но на этот раз реальность так наполнилась плохо различимыми звуками, что во мне с новой силой стали всплывать разные образы. Мне представлялся стародавний, послевоенный мир, история солдата, который буквально с того света вернулся в свою деревню и теперь заново открывал для себя действительность. Я видела его лицо, словно выхваченное лучом света из темноты, слабым голосом он называл окружающие его предметы, осваиваясь по новой в своей прежней жизни. Он произнес «волосы» — и его взгляд затерялся в локонах беззвучно рыдающей рядом жены, потом посмотрел на корзину с фруктами и выговорил: «лимон», поднял голову к окну, увидел крутой бретонский берег и обозначил: «скала». Он вспомнил, откуда вернулся — «солдат», вспомнил, сколько раз времена года сменили друг друга, пока он был солдатом. Почувствовав зарождающуюся между ним и женой весну, он произнес «ландыш», и его грудь чуть не разорвало от боли. Он опустил взгляд, пряча накатившие слезы, и сказал «пуговица» — униформа напомнила ему о других солдатах. Одними губами он прошептал «стекольщик» — он видел его мертвым — и пробормотал, почти беззвучно, чтобы не слышала жена: «платье» — стекольщик всегда носил с собой кусочек наряда любимой женщины. Солдат не смог сдержать улыбку, которая осветила его лицо, но вдруг произнес «живот» так громко, что жена вздрогнула и испуганно на него посмотрела, — он вспомнил, как разворотило живот какому-то солдату под артиллерийским огнем.

«Переходим к левому», — сказал аудиометрист, показывая на другое ухо. Теперь история солдата лилась в мое неслышащее ухо. Гулкие удары по мертвой барабанной перепонке были саундтреком к его воспоминаниям. Отголоски слов превращались в реальность.

Выйдя из кабинета, я снова уселась в коридоре, чтобы изучить зафиксированные на аудиограмме нарушения. Я разглядывала выгнутую линию на миллиметровой бумаге с числами на горизонтальной и вертикальной осях, которые указывали на степень остроты слуха. Линия напоминала схематичный рисунок высадки союзников на побережье Нормандии: мелководье тишины занимало половину листа.

2

Стены ЛОР-кабинета украшали плакаты с анатомическим строением органа слуха. Наружное ухо было естественного розового цвета, дальше шли внутренние части — песочно-желтые, темно-красные, бежево-розовые, — и заканчивалось все синим закрученным лабиринтом. Это была улитка внутреннего уха, которая больше напоминала виноградную бургундскую, только сильно переваренную.

Доктор взяла папку со всеми моими аудиограммами, села за стол и начала говорить, отчетливо произнося слова. Когда специализирующийся на имплантологии врач, изучая вашу последнюю аудиограмму, разговаривает с вами, как с идиоткой, — это тревожный знак. Мне стало нехорошо.

— Вы потеряли пятнадцать децибел, это много.

Я рассказала ей, как все развивалось, вернее, пояснила, что раньше меня ничто не беспокоило.

Никаких предвестников усугубления моего состояния не было — да и откуда им взяться?

Это появилось, казалось бы, на пустом месте.

Два раза я испытала что-то ироде зависания, когда звук будто выключался.

Впервые это случилось в Лондоне в начале августа, я допила кофе, и официант мне что-то сказал. Он стоял надо мной, его губы шевелились, но с них не срывалось ни единого звука. На ломаном английском я растерянно пробормотала, что не понимаю, больше ничего не понимаю. В ответ