Стон дикой долины - Алибек Асылбаевич Аскаров
— Ваш вопрос, агатай, открыл для меня еще одну грань вашего характера... Оказывается, вы по-настоящему любите природу!
Не зная, что на это сказать, Нургали смущенно замялся. Что же касается библиотекаря, тот вдруг стал изливать поток таких красивых и возвышенных слов, которые Нурекен сроду, с тех пор как помнит себя, не слыхивал:
— Вас восхищают не только пышные сенокосные луга, этот девственный лес и сверкающие гладью озера; как оказалось, вы еще способны получать восторженное впечатление от неприглядного облика сиротливо торчащей скалы и в этой голой черной громадине черпать духовное вдохновение! Похоже, даже в черном камне вы видите Божье творение и ищете поэзию. Такого качества у других наших земляков и в помине нет... Жаль, Нуреке, что вы не стали членом общества защиты природы, а то бы таких успехов на этом поприще добились... Искренне жаль... Я бы тогда включил вас в «Энциклопедию аула Мукур», которую собираю, как незаурядную личность, то есть в качестве одного из выдающихся представителей аула. Тем не менее, я о вас все равно напишу... да-да, дам отдельную биографическую колонку под названием «Нургали Тлеубаев», где будут такие строки: «Преданный друг природы. Человек с чуткой душой, под чьим неусыпным вниманием находятся все природные богатства аула, вплоть до камней и скал».
— Даулет, голубчик, а может, не стоит этого писать... именно вот так, а? Неудобно как-то, — сказал, окончательно смутившись, Нурекен.
— Не-ет, так и напишу! — возразил библиотекарь, настаивая на своем. — Я считаю, это замечательная идея!
— Стыдно же! Как я после этого людям на глаза покажусь?..
— А что тут стыдного? Ничего стыдного нет... Ни одна яркая новость, ни одно заметное явление в этом ауле не должны остаться без пристального внимания. Мой же долг — все это абсолютно правдиво отразить в своей энциклопедии. Только в этом случае моя цель создания истории аула Мукур будет достигнута, а книга действительно обретет истинно художественный уровень.
— А что еще там про меня есть? — робко спросил Нургали и виновато посмотрел на Даулетхана, точно совершил воровство.
— Все есть, — не моргнув глазом, ответил библиотекарь. — Все есть, Нуреке. Вся ваша биография, весь ваш жизненный путь описан... И не только ваш, там собраны биографии всех жителей этого аула. Отражены характеры и нравы аулчан, их профессии и происхождение, трудовой и жизненный путь, рассказывается об их семьях и детях, дана прочая интересная информация — все это собрано и в систематическом виде зафиксировано. Без этого фактического материала энциклопедия теряет цену и свое значение... К сожалению, я пока не успеваю отразить в ней все, о чем сказал. Нет такой возможности — душа, как говорится, соловьем поет, а вот времени, проклятого, не хватает.
— А почему ты не прочтешь людям, ну... то, что уже написал?
— Нет, сейчас читать ее нельзя.
— Отчего же?
— Энциклопедия — это вещь священная. Она создается не для нас с вами, это — носитель памяти, который пишется ради будущих поколений. И поэтому все три тома должны увидеть свет только тогда, когда мы с вами благополучно умрем.
— Надо же... Выходит, книга в обязательном порядке должна дожидаться нашей смерти?
— Непременно, Нуреке... Так всегда происходит с бесценной вещью, с духовным наследием, которое обретает статус завета отцов грядущим поколениям.
— И все же, Даулет, дорогой, как бы не закралось в твою родословную что-нибудь неприличное и постыдное о нас, стариках...
— А я, Нуреке, излагаю только безоговорочную правду... Это главный принцип мировых энциклопедистов.
«Такого умника, пожалуй, ни за что не уговоришь — знай себе тарахтит, а толком ничего не скажет, ну вылитый хитрец Тазшабала*», — подумал Нургали, тяжко вздохнул и, скособочившись, встал с места. Попрощавшись с библиотекарем, пошел своей дорогой, понурив голову точно обиженный ребенок.
— Агай, вы не обижайтесь, — крикнул ему вдогонку Даулетхан. — У меня нет права на ложь, я пишу одну только правду, без всяких прикрас.
«Правду», говорит, а правда — это, очевидно, события, пережитые в том числе и им самим, предположил он. А какие такие события произошли с Нургали на глазах у Даулетхана, чтобы он мог стыдиться за них?
Как бы Нурекен ни размышлял по этому поводу, но никаких позорных поступков, которые могли бы запятнать память о нем в глазах будущих потомков, он вспомнить так и не сумел.
* * *
К стыду Нургали, такой неприличный поступок, случай, о котором даже вспоминать неудобно и который вполне может лечь на память о нем пятном позора, в жизни Нурекена, оказывается, все-таки был.
Это происшествие, случившееся давным-давно, он совершенно неожиданно воскресил в памяти в тот же день, вечером, когда улеглась дневная суета, и семья устроилась за дастарханом поужинать...
Стоило только Нургали вспомнить о своем легкомысленном бесстыдстве, как руки затряслись, будто пораженные током, и он пролил чай из протянутой Бибиш фарфоровой пиалы на стоящую в центре сковороду с картошкой.
Сгрудившиеся за столом внучата, которые только что дрались за хрустящие ломтики жареной картошки, прилипшие ко дну сковороды, разочарованно посмотрели на деда и нехотя встали из-за стола, заявив, что не станут есть картошку, залитую чаем. А самая младшая из них — Манар, зажмурив глазки и скривив обиженно ротик, расплакалась навзрыд, из-за того что вкусная картошка «испортилась».
— Эй, Нуреке, да что это с тобой? — выразила досаду и Бибиш.
Всякая охота пить чай у Нурекена напрочь исчезла. Настроение моментально упало, а душу охватило смятение.
Не напрасно он с некоторым подозрением отнесся к тому, как этот джигит-библиотекарь с бегающими, точно у зайца, глазками морочил ему мозги, стараясь умаслить лестью и вскружить голову, сердце-то, будь оно неладно, все равно беспокоилось, словно предчувствовало что-то.
Ну и ну, и как только этот умник докопался до поросшего быльем случая, который даже из его собственной головы вылетел в незапамятные времена? Не иначе как люди «добрые» постарались — донесли все-таки! Стыд-то какой, не зря говорят: на воре шапка горит!
Выйдя за калитку, Нургали вольготно расположился на скамейке, стоявшей за плетнем и удобно вытянул ногу с протезом.
Уже стемнело, но балбес Рахман все еще не подключил свет. Видимо, никак не может добраться до мотора, шатается, как обычно, где-нибудь на другом конце аула.
— Ассалау, коке!
Когда прямо перед ним внезапно, точно из-под земли, выросла чья-то громадная фигура
