Жертва цивилизации - Аркадий Тимофеевич Аверченко

Остановившись посреди комнаты, мы с извозчиком внимательно следили за выражением лиц хозяев.

– Отчего же, – сказал Ахеев. – Теперь такой праздник, что мы всякому рады. Садитесь.

– Не бойся, милый, – дружелюбно толкнул я извозчика в спину. – Садись. Я знаю, что у этих добрых людей слово не расходится с делом. Дайте моему другу извозчику стакан коньяку.

И так как я решил идти до конца, то попросил:

– И не какой-нибудь дряни, а лучшей марки. Он такой же человек, как и мы.

Извозчик принялся за еду и питье, а мы сидели и молчали. Смотрели на него.

Но было скучно. Я это чувствовал.

– Отчего вы все такие скучные? – спросил я. – В жизни так мало радости, что смех и веселье нужно изобретать.

Толстая дама улыбнулась.

– Посоветуйте, что делать. А мы уже повеселимся.

– Итальянцы любят шутки, мистификации, – сказал я, – а мы не любим. Давайте сделаем какую-нибудь мистификацию!

– Какую?

Я обвел глазами стол.

– Можно устроить мистификацию для визитеров. Смотрите: вино из бутылок можно вылить – заменить уксусом, сырную пасху посыпать солью и перцем, в окорок, вместо гвоздики, натыкать маленьких гвоздиков, а куличи выдолбить внутри и насыпать туда земли с цветочных горшков и окурков.

Я расхохотался.

– Вообразите их удивление, когда они начнут есть и пить. Ха-ха! Я вам сейчас это все устрою.

– Да не надо, – сказал Ахеев.

– Почему же не надо? Надо. Вы увидите, как это будет превесело.

Я опрокинул цветочный горшок и, высыпав землю, стал поливать ее мадерой.

Произошла глупейшая сцена: хозяин вырвал у меня бутылку и бестактно крикнул:

– Не смейте этого делать!

– Почему? Вы же просили… мистификацию…

Он вырвал у меня кулич, верхушку которого я успел уже снять, и крикнул:

– Убирайтесь вон!

Я изумленно посмотрел на него.

– Вы сумасшедший! Я же вас не трогаю!

– Пойдем, – сказал извозчик.

Я посмотрел на лицо хозяина, который, казалось, готов был перервать глотку за какой-то кулич и початую бутылку скверной мадеры, – и мне сделалось противно сидеть среди этих людей… И мучительная, тяжелая тоска охватила мою душу.

– Жалкие вы черви! – с отвращением сказал я. – Идем, мой друг. Ты еще не сыт? Эй, вы! – надменно продолжал я. – Я беру у вас эту колбасу, жареную курицу, бутылку коньяку и графин водки. Не беспокойтесь – плачу. Человек с душой торгаша! Получите двенадцать рублей… Ха-ха! Сдачи не надо.

Вконец уничтоженный хозяин и гости не смели посмотреть мне в глаза. Хозяину, очевидно, было смертельно неловко за свой бестактный поступок с куличом.

* * *

Мы подошли к пролетке, и я разложил на сиденье собранные с собой припасы.

– Ешь, извозчик, пей. А я посижу около лошади, постерегу, чтобы ее не украли конокрады.

В то время в городе свирепствовала шайка конокрадов, и поэтому моя боязнь этих дьявольски хитрых людей была небезосновательной.

Извозчик пил коньяк прямо из бутылки, а я сидел у ног лошади, глядел на него и думал:

«Вот кто никогда не покинет меня! Из таких именно самородков, черноземных людей и выходят честные старые преданные слуги».

Будущее показало, что я не ошибался.

– С визитами я не поеду! – сказал я сам себе. – Пора уже прекратить этот глупейший обычай.

О, традиции, всосанные с молоком матери! В душе все-таки было смутное неопределенное чувство боязни, что знакомые обидятся, если я о них не вспомню. Но этому горю можно было помочь.

Мимо проходил рассеянный сосредоточенный человек без шапки. Я остановил его.

– Милый! Вот тебе записная книжка… Сделай по ней, вместо меня, визиты. Тут у трех я уже был, а у остальных не был. А это тебе за труды. Двадцать рублей. Довольно? Скажи, что я, мол, кланяюсь… Не забудешь?

Он молча взял деньги, книжку и ушел. Будто гора свалилась с моих плеч.

* * *

Солнце склонялось к закату. Какая-то тихая, неопределенная грусть вползала в душу. Мы сидели с извозчиком у колес пролетки, и каждый думал о своем.

– Спой мне, – тихо попросил я, очнувшись, – что-нибудь тихое, задушевное, отчего бы душа сладко и больно сжималась.

Извозчик послушно открыл рот и запел. Глухие надтреснутые звуки выходили, разливаясь в предвечернем воздухе. Но вот они окрепли, зазвенели – и полилась широкая безудержная русская песня.

– И-и-э-э-ух – ха! Г-а-а-а, – пел извозчик, и тихо припал, притаился истомленный солнцем воздух.

– Кто здесь песни орет? А? Отчего ты не на козлах? – раздался сверху чей-то грубый голос. – В участок захотел, полосатый черт.

Мы вскочили.

Перед нами стоял грубый, с красным лицом, городовой и махал кулаком.

– Вы кричать не имеете права, – возразил я. – А если вы оскорбили моего товарища, назвав его полосатым чертом, то он выше этого. Стыдно ругаться! Вы себя этим унизили, а не его. Сами вы полосатый невыносимый дурак!

– А-га-га! – завопил городовой. – Ругаться? Пойдем!

Я вырвался из его рук, ударил его кулаком в лицо, отчего он упал, отбежал в сторону и крикнул своему другу извозчику:

– Спасайся! Бежим! Против нас целый заговор – я все понял! Держись около меня.

И мы побежали.

На нашем пути встретилась какая-то церковь.

– Храм Божий! Сюда! – скомандовал я. – Здесь мы в сравнительной безопасности.

– Пойдем на колокольню, – предложил извозчик.

– Прекрасно! Беги вперед!

Колокольня была открыта. Мы вбежали по узкой лесенке и захлопнули за собой обе двери. В глазах моего спутника горело мужество, а его беззаветная храбрость ободряла и меня, усталого, измученного.

– Часов пять мы здесь продержимся, – сказал я. – А там придет подмога. Мои молодцы не дремлют.

Мы залегли на колокольне.

Я отламывал кирпичи, на случай защиты от неожиданного нападения, а мой верный извозчик схватился за язык большого колокола и, раскачав его, зазвонил тревожно и громко.

– Надо бы так устроить, – посоветовал я, – чтобы наши друзья услышали эти призывные звуки, а враги не догадались, где мы.

Извозчик обещал приложить к этому все усилия и зазвонил еще громче. Я выглянул в амбразуру окна.

– Идут! Борись, брат! Мужайся.

Мы поцеловались, схватили кирпичи и осыпали ими черную толпу врагов, глухо шумевшую внизу.

– Сдавайтесь! – крикнули они.

– Ни за что! – отвечал я, высовываясь. – Лучше смерть, чем позор.

Извозчик прищурился и бросил в них кирпичом; потом сел под колокол и сразу, как мертвый, уснул.

– Борись, Петя, – посоветовал я, прилег у окна и положил голову на какую-то скамеечку.

Что было дальше – не помню.

* * *

Если бы все случившееся произошло глухою ночью, когда осенний ветер дует в трубы и темные силы справляют свой дикий шабаш, туманя и мороча человека, сбитого ими с толку, – это еще было