Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

Окрошка выросла, поправилась, ужасно подурнела, потом немного похорошела опять. Нас то закрывали, то открывали. Примерно год мы не выходили из квартиры вообще. Я вынесла с балкона тонны слежавшегося, липкого, еще бабушкиного барахла, чтобы Окрошка могла хоть иногда видеть небо. Пять лет мы никуда не ездили. Почти не разговаривали. Все время ругались.

Даже не оборачиваясь, я чувствовала, какая она несчастная. Моя Окрошка.

«Не смей называть меня этим дурацким именем! Меня зовут Катя! Слышишь, ты?! Ка-тя!»

Пятьдесят пять лет я отметила на кухне. Одна. Зажарила окорочка. Запекла картошку. Разложила красиво на мексиканском блюде: помнишь, мы с тобой ездили в Лас-Посас? Да нет, не помнишь, наверно, ты еще маленькая была совсем. Ну бабочек хоть помнишь? Бабочек-монархов?

Окрошка дернула плечом – коротко, резко. Волосы отросли, некрасивыми соплями падали на лоб. Давай постригу? Снова короткий рывок плечом, хмурые губы. На лбу – синеватый натерзанный прыщ. Вокруг – целая россыпь белоголовых бугров поменьше. У нее не было друзей, она просто не успевала завести их за короткие внекарантинные промежутки, не было ничего – только я и онлайн.

«Может, тортик будешь? Вафельный. Я заказала».

Посмотрела угрюмо из-под темных бровей.

«Издеваешься?» – «Нет. У меня день рожденья сегодня вообще-то». – «Поздравляю!»

Хлопнула дверью. Ушла к себе.

Тортик я съела сама. И два окорочка. Курица дорожала каждый месяц. Росстат бодро рапортовал о небывалом росте доходов россиян.

Мы снова смогли поехать, когда Окрошке исполнилось шестнадцать. Копили долго, путешествия стали даже не роскошью – инициацией, забавой для богатых, для своих. Все было закрыто: страны, границы, отрасли, города. Самолеты летали раз в две недели. Сертификаты, QR-коды, виды на жительство, правильные паспорта. У нас были неправильные.

Накопили на Байкал, я никогда его особенно не любила: дикие виды, дикие комары, недружелюбные местные со странноватым психопатическим блеском в глазах, – но решила, пусть Окрошка посмотрит и решит сама. Никогда не знаешь, в кого и когда влюбишься. Я постирала рюкзак, старый, потрепанный, родной. Почти не спала от волнения накануне. В такси – я отложила даже на такси, чтоб все как всегда – сидела с мокрыми от радости глазами. Нашарила Окрошкину руку, стиснула – и она не отобрала. Пожала в ответ. А потом тихонечко положила голову мне на плечо.

В аэропорту было тихо, светло и торжественно, как в храме.

Через два часа мы вернулись домой. Рейс отменили в связи с ухудшением эпидемиологической обстановки.

Больше мы не пытались.

* * *

Когда Окрошка, маленькая, начинала (очень редко) капризничать или ныть или когда подростком (очень часто) на пустом совершенно месте надувалась, наливалась смуглой злой темнотой и вдруг начинала грубо орать (мы обе называли это «налететь на пень»), я всегда считала, загибая пальцы – сперва ее, маленькие, потом уже только свои. Сколько нам там осталось до восемнадцати? Всего тринадцать лет. Всего десять. Пять. Совсем немного потерпеть – и мы обе будем свободны. Сможешь уйти куда захочешь. Я все свои обязательства выполню. Ты начнешь выполнять свои.

Лет до девяти она ревела, бросалась мне на шею – впечатывалась всем телом, так что на ногах не устоять, горячая, перепуганная.

«Нет, мамочка! Нет! Я никуда не уйду! Всегда буду с тобой!» – «Все дети так говорят, Окрошка. И все уходят. Так устроена жизнь». – «А я не хочу такую жизнь! Хочу другую!»

Потом не плакала, конечно, только смотрела быстро, хмуро, исподлобья, скособочившись не только всем телом, но и лицом, как только подростки и умеют. Мы обе не верили, когда считали. Я не верила – точно. А она ушла. Действительно – в восемнадцать лет. Точнее, просто не пришла домой, сбросила в мессенджер – «Я сегодня не вернусь». И больше не вернулась. Никогда.

Я не знаю, где Окрошка была первое время, с кем, чем занималась. Мне казалось, что у нее не было друзей, во всяком случае таких близких, чтобы завалиться с рюкзаком и остаться навсегда или на полгода. Но что я вообще знала? Я не лазила в ее планшет, не проверяла историю браузера, боялась, что она узнает и не простит – или не узнает, но тогда не прощу себе я.

Последний год мы вообще едва разговаривали, разве что о туалетной бумаге. «Ты заказала?» – «Нет». – «Ладно, сама закажу».

Окрошка собиралась куда-то поступать – и не поступила в это куда-то, так и оставшееся тайной. В доисторические времена я бы вычислила по учебникам, но учебники давно стали невидимыми, электронными. По ночам она смотрела кино – это я знаю точно, у нас был общий аккаунт на «Кинопоиске», подарочный, последние ошметки с некогда праздничного киношного стола. У меня осталось только трое верных клиентов из прошлой жизни – таких же ветхих, как я сама, таких же растерянных. Иногда мне казалось, что они боятся не бросить меня, а просто выйти наружу. Им платили все меньше, все реже. Правильно. Старикам здесь не место.

Она смотрела старые фильмы, кстати. Окрошка. Все больше комедии восьмидесятых годов и скучнейший европейский артхаус. Я пересматривала все за ней, тайком, и так же тайком прятала и надевала по ночам ее худи и футболки.

Чем она зарабатывала? На что жила?

Я не знаю.

– Что вы чувствуете прямо сейчас?

Старость похожа на сужающийся коридор. Ты идешь – сперва свободно, уверенно, ненадолго замирая на перекрестках и поворотах, заглядывая в заманчивые отнорочки, и отовсюду навстречу бросается радостный сквознячок, а в конце каждого коленца – яркое пятно приближающегося света. А потом свет гасят – одну лампочку за другой, захлопываются торопливо калитки, стучат затворы, невидимые рабочие, суетясь, закладывают проходы, толкаются, подносят кирпичи и цемент. Коридор становится уже, и вот ты уже задеваешь стены плечами, цепляешься макушкой, смахиваешь с волос шершавый сор, пригибаешься, и никакого света впереди, никакого света, только шаркающие шаги в густеющей темноте и ясное понимание того, что сворачивать больше некуда, да и незачем, и ничего больше не случится, не изменится, не сложится – никогда ты не заговоришь свободно на чужом языке, не переедешь в другую страну навсегда, не сменишь профессию, не влюбишься так, чтобы рыдать от счастья в ночную подушку, не скатишься, вереща, по откосу к зеленой речной воде.

И даже не обнимает тебя больше никто и никогда.

Потому что старость – это когда до тебя никто не дотрагивается.

Я так и не объехала свой земной шар. И никогда уже не объеду. Может, в этом виновата пандемия. Может, я сама.

Но не Окрошка