Живое свидетельство - Алан Ислер

После ланча с еврейским угощением Тимоти ушел с Сирилом, Бэзилом и Эмилем играть в boules[209]. Стэн пошел к себе в комнату за ноутбуком, хотел, объяснил он, сделать несколько предварительных заметок о Мас-Бьенсане. Начинало смеркаться. В долгих прованских сумерках, где прохладный воздух пах сиренью, Тимоти попрощался и зашагал в деревню. Подойдя к воротам фермы, он увидел неподалеку фигуру, в наступавшей темноте уже почти силуэт на скамейке под яблоней. Это был Стэн. Он сидел, ссутулившись, обхватив голову руками, и раскачивался взад-вперед. Тимоти, который было собрался крикнуть что-нибудь на прощание, развернулся и, насколько мог незаметно, удалился.

* * *

Стэн появился на пороге моей квартиры в Болтон-Гарденз в девять вечера, без предупреждения. Я полагал, что он давно уже вернулся в Нью-Йорк: я отказался помогать ему искать «правду» относительно мамули, и причин менять планы у него не было. Однако вот он стоял передо мной, улыбался щербатым ртом, узел галстука у него был почему-то ослаблен и болтался где-то сбоку, воротничок расстегнут.

— Привет, приятель, ну что, в дом-то пустишь? — Он отрыгнул пивной пеной. — О-опаньки, звии-няйте! — и протянул мне руку.

Разумеется, я ее пожал. На рукопожатие не отвечают только те, кто совсем уж взбешен, или законченные грубияны, и то инстинкт приходится побороть. Как мне ни было противно, но от рукопожатия он перешел к объятиям, стиснул меня, прижал мои руки к бокам, затем отпустил и прошмыгнул мимо меня в холл. Я закрыл входную дверь и указал на дверь своей квартиры.

— Мило, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Ты один?

— Поздновато спрашиваешь. А если бы был не один? — Я, разумеется, был один, что и предпочитаю в последнее время.

Он прошел в «салон», как называет это помещение моя уборщица, и плюхнулся на диван.

— У тебя случайно не найдется бурбона?

Он еще не был совсем пьян, но очевидно к этому стремился.

— Ты ел что-нибудь?

— Конечно, сосиски с пюре, в «Спаньярдз-Инн», за ланчем. Пиво великолепное.

— У меня мало что есть, но яичницу и тосты сообразить могу. Хочешь?

— В мамулю играешь? — Он хитро посмотрел на меня и развалился на диване, поглядывая из-под полуприкрытых век.

— Если ты пришел расспрашивать меня про маму, уходи сейчас же.

— Об этом — молчок! — сказал он и по-девчачьи хихикнул. — Ладно, давай свою яичницу. Но сначала бурбона. Со льдом. Есть?

У меня действительно была бутылка «Боевого петуха», подарок моего американского издателя. Я налил ему виски, пожарил яичницу и тост. Когда я ставил еду на кухонный стол, он подливал себе следующую порцию. У меня было не слишком тепло, но на лбу у него выступил пот. Стэн, в ту пору, когда я его знал, много не пил. Однако он сидел передо мной и запивал каждый проглоченный кусок бурбоном. Затем он вернулся в салон, на диван: в одной руке стакан, в другой бутылка бурбона.

— Ты-то что не пьешь? Давай, поддержи компанию. — Он плеснул себе еще и протянул бутылку мне.

Я взял ее и поставил на стол.

— Не люблю бурбон.

— Ну, пей что хочешь, — великодушно разрешил он, махнул рукой в сторону шкафчика с напитками и расплескал виски из стакана. — Опаньки!

— Я думал, ты уже в Нью-Йорке.

— Послал Саскию вперед. Хотел немного побыть один, — весело сообщил он. — Нужно иногда немного времени для себя. Вечно вместе — это со временем может немного осточертеть. — Тут лицо у него вытянулось, он чуть не всхлипнул. — Боже мой, Робин, ты единственный мой друг, единственный!

У несчастного ублюдка вообще не было друзей.

Он потянулся за бутылкой, снова себе налил. Уже безо льда.

— Стэн, может, кофе?

Он уставился на меня — глаза за толстыми стеклами казались неестественно большими — и попытался презрительно усмехнуться.

— Предпочитаешь бодрствующего пьяницу спящему, да?

— Я бы выпил чашечку. Я все-таки сварю.

Как бы выставить его, пока он еще держался на ногах? Говорить, что уже поздно, было еще рано.

Я вернулся с подносом, где кроме всего прочего было и шоколадное печенье — такой я заботливый хозяин, а он уже пил из горла.

Он взглянул на этикетку.

— «Боевой петух»? Ты что, издеваешься?

Я поставил перед ним чашку, налил кофе.

— Вот, попробуй.

— Отправил ее назад к этому гребаному Джерому, «гребаный» — это и причастие, и вездесущее прилагательное. Выбирать не надо. — Он закрыл ладонями глаза, сложив их так, что они вместе со ртом составили треугольник. — Господи Иисусе! Этот гребаный Джером всегда получал что хотел, ну, и моя жена — не исключение. Да пошла она, сука! Пусть как хотят.

— Стэн, не делись ничем, о чем завтра пожалеешь.

— Я их застукал, Джером на ней — так юнцы отжимаются, у нее глаза в тумане, она повизгивает в экстазе. Я его просто сбросил с этой шлюхи. Он вымелся из комнаты — сам уже визжал. — Он с омерзительным скрипом рассмеялся. — Спрятался в шкафу, гол как сокол, жалкий трус. Я ее здорово отдубасил. Синяк под глазом не просто синий был, а всех цветов радуги с преобладанием темно-желтого и сизого. Послал ее ко всем чертям, суку эту. Надо было там и оставить. — Стэн швырнул очки на стол, потер кулаками глаза — так делают маленькие дети, чтобы не заплакать. — Она, конечно, приползла обратно. Сказала, что ей нужно трахаться, а я не хочу. Сказала, мы просто трахались, больше ничего. Она решила, что это — оправдание. Измена как лекарство. Да здравствует совокупление! «Давай все забудем», — сказала она. Ну давай, почему бы и нет?

Стэн к кофе не притронулся, взял бутылку, сделал еще глоток.

— Это я делал вид, что не хочу, — продолжал он. — На самом деле у меня больше не встает, с тех самых пор, как я сыграл в героя и схлопотал пулю. Мой верный штуппер[210] больше не может штуп[211]. Так-то вот. «Боевой петух», это ж надо же! — Тут наконец его прорвало, и он разрыдался.

Я не знал, что делать. Был порыв подойти и утешать, но хотелось и отодвинуться с отвращением подальше, оставить все как есть. Я замер, ждал, пока он уймется. Бедняжка Саския не столько была причиной его отчаяния, сколько усугубила его. Он, жалкий человек, в своей слабости накинулся на ту, которая была его физически слабее. А она, преданная душа, отрицала, что он над ней надругался. Она скрывала этот позор, даже приписала Стэну чуточку галантности. Я чувствовал, что равновесие нарушается, отвращение к нему пересиливало сочувствие.

Наконец