Последний человек в Европе - Деннис Гловер
– Да знаю, каждый год с восьми лет.
– Они же правда хороши – сама попробуй.
– Ты обещал собственный рассказ. Практика – только так ты станешь знаменитым автором, как всегда грозился.
Он смотрел, как на ее легкой улыбке играл солнечный свет. Глаза закрыты, на левую щеку упали непокорные пряди длинных каштановых волос. Хотя за четыре года в Итоне он заметно подрос, при виде ее взрослости у него возникало чувство неполноценности.
Она открыла глаза – светло-карие, а он раньше и не замечал, – и нежно посмотрела на него. Подмывало поцеловать ее, но, как всегда, что-то в ней останавливало все его поползновения.
Она хлопнула в ладони:
– Рассказ, ты обещал!
Он достал из ящика снастей то, что накропал в поезде по дороге домой из школы.
– Называется «Забастовка итонских учителей».
Лежа рядом, ежесекундно ощущая ее дыхание и аромат, он читал, заслоняясь тетрадкой от солнца.
– «Этим утром мистер Бейкер получил телеграмму (неизбежно задержавшуюся из-за того, что волосы телеграфистки попали в клопфер). Профсоюз священников и учителей вышел на забастовку в знак солидарности с посудомойками, сапожниками и мойщиками бутылок, которые требовали национализацию…»
– Боже, да ты и правда ударился в политику, да? – сказала она. Пока он читал, она время от времени скептически фыркала, чтобы его подразнить.
– «Два юнца, которые вышли на раннюю прогулку и мирно сидели под каменными арками, сравнивая заслуги Ленина, Троцкого и Богуславского[98], единственные в школе не поняли, что произошло».
– Красные итонцы? Ой, Поросенок, это уже чересчур!
Он читал дальше – как обычно, на разные смешные голоса. У рассказа – как он теперь видел, дурацкого и очень инфантильного, – была счастливая концовка: учителя вышли на забастовку, а студенты были в восторге из-за бесконечных каникул.
Она рассмеялась.
– Утопия! Но я что-то не поняла: ты большевик или ты над ними издеваешься?
И тут он понял, что и сам не знает. Под влиянием молодых учителей, вернувшихся радикализованными после войны, колледж стал напоминать подростковую версию парижского Якобинского клуба[99], но сам Оруэлл по большей части держался на отшибе от, как полюбил говорить его друг Коннолли, «обреченного итонского эксперимента по созданию человеческого счастья».
– В любом случае интересное совпадение, – сказала она.
– Это ты о чем?
– Ну, – она залезла в свою сумку, – просто я тоже кое-что принесла. – Она протянула сверток из коричневой бумаги. – Это старый экземпляр моего отца – ты его то и дело просил у меня почитать, помнишь?
Он развернул. «Современная утопия», Герберт Уэллс.
– Нам он больше не нужен, и мы уже хотели пожертвовать книжку на благотворительную ярмарку, но как я могла такое допустить? Ведь в детстве ты нам всем обещал, что когда-нибудь напишешь не хуже.
И он вспомнил. Он бросил читать Уэллса год-два назад, эти рассказы совсем вылетели у него из головы. Его охватило разочарование. Это же подарок другу детства, а не…
Она прервала его мысли.
– Ты чего, Поросенок Эрик? – И прозвище вдруг растеряло всю привлекательность. – Я думала, ты будешь в восторге. Или хотя бы доволен.
– Я надеялся на что-то другое. – Он замолчал.
Джасинта подставила щеку и тут же отстранилась, позволив его губам коснуться ее кожи всего, как ему показалось, на какую-то долю секунды, а потом вскочила и пошла к задергавшейся леске.
* * *
Дописав письмо, он добавил: «Как мы всегда заканчивали, чтобы конца не было: прощай и славься – Эрик». Перечитав, он взял ручку, вспомнив, что они говорили друг другу еще кое-что. «Ничто и никогда не умрет».
* * *
Крэнэм, март. Роман уже выбрал Американский клуб книги месяца – другими словами, скоро он станет богат и знаменит. Но был и подвох – всегда есть подвох, когда тебе хотят дать денег, не требуя никаких усилий взамен. Роман издадут, только если он согласится вырезать книгу внутри книги – текст Голдстейна – и, скорее всего, приложение о новоязе.
Он написал Муру: «Принципиально не согласен на предложенные изменения и сокращения. Это изменит весь колорит книги и опустит многое существенно важное… Буду очень благодарен, если объяснишь им мою позицию».
Шли недели бессилия. 8 июня «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» издали в Британии, а пять дней спустя – в Соединенных Штатах. В следующие дни Оруэлла захлестнул поток телеграмм с поздравлениями. Его посещали Грин, Маггеридж, Во и другие, в том числе супруги Тоуни. Прислали письма Лоренс Даррелл и Хаксли.
Появился и старый друг. – Тоско Файвел, литературный редактор. Хотя уже шел июнь, было холодно и сыро – такие дни, которые портят матчи в крикет за городом. Глядя с подушки, не в силах поднять голову, Оруэлл наблюдал, как он переходит поле под зонтиком, не скрывая презрения ко всему вокруг. Когда Файвел вошел в комнату, на его лице промелькнул ужас. К этому времени Оруэлл уже привык к эффекту, который оказывала на других его мертвенная внешность. Делу не помогали ложные сообщения о его добром здравии. Он лежал истощенный, восковая кожа липла к костям – точь-в-точь узник нацистского лагеря в Германии.
– Товарищ, – приветствовал его Файвел робкой улыбкой. – Рад тебя видеть.
– Прости, что не сажусь, Тоско. Не переживай – это всего лишь мое легкое. Не рецидив, просто плеврит. Болезнь не прогрессирует.
– Что ж, рад слышать, – ответил Тоско с сомнением.
– Все не так уж плохо. Сказать по правде, после тяжелой работы над книгой я сам с нетерпением ждал отдыха, как старый боксер. Как видишь, на моем пастбище довольно комфортно.
Внезапно в щель в окне пробрался сквозняк, остудив воздух.
– Книга – я ее прочитал, Джордж. Это чудесно. Чувствую, она сделает тебя великим.
– Ты знаешь, как я ценю твое мнение, Тоско. Жаль только, не могу разделить твоего энтузиазма.
– Ты же не серьезно, Джордж? Ты что? Ее превозносят как полный триумф.
– Просто я ее тоже читал. Здесь, сам понимаешь, больше особенно нечем заняться, кроме как читать. Боюсь, я все испортил.
– Вздор.
– Нет, я прав. Это все чертова болезнь. Заставила меня торопиться. Я подозревал, что получается слишком мрачно и пессимистично, но сил на новый черновик уже не было. А теперь я перечитал и вижу, что не переписать ее еще раз было ошибкой. Тори, конечно же, скажут, что книга против социалистов.
– Да они бы так в любом случае сказали.
– Да, но все равно вышло намного пессимистичней, чем хотелось. Откровенно угрюмо. Никакого утешения для нашей стороны.
– Нам с Маггериджем
