Собаки и волки - Ирен Немировски

– Это называется старьевщик, – встрял вдруг Бен.

– Помолчи, – строго сказала ему мать. – Ты не знаешь, о чем говоришь. Старьевщики таскают на спине поношенное тряпье и ходят по дворам из дома в дом, предлагая его купить. А у твоего деда был магазин и приказчик, даже два в удачные годы. В это время Соломон Зиннер работал и разбогател, а его сыновья процветали и разбогатели еще больше – настолько, что их состояние теперь сравнимо с тем, что есть у Ротшильдов.

Но тут по недоверчивому выражению их лиц она поняла, что зашла слишком далеко.

– Ну да, у них на несколько миллионов меньше, чем у Ротшильдов, на два или на три, не знаю, но они очень и очень богаты, а мы их родственники. Не следует забывать об этом. Если бы ты, мой бедный Изя, был более предприимчивым, и если ты не был похож на побитую собаку – это выражение было написано у тебя на лице с самого твоего рождения, как говорил твой брат, – ты мог бы стать кем-то в этом городе. Деньги есть деньги, но родня есть родня.

– Деньги… – мягко сказал отец.

Он вздохнул, слабо улыбнулся. Все замолчали. Он налил немного чая на блюдечко и выпил, покачав головой. Деньги нужны всем, но еврею они необходимы, как вода, как воздух. Как жить без денег? Как платить взятки? Как устроить детей в школу, если процентная норма превышена? Как получить разрешение на поездку туда или сюда, на продажу того или этого? Как уклониться от военной службы? Ах, боже мой, как жить без денег?

Дедушка слегка шевельнул губами и вспомнил наконец ускользавшую от него цитату из псалма, нужную ему для седьмого параграфа двенадцатой главы его книги. Семейная болтовня для него как будто не существовала. Внешний мир имел значение только для грубых натур, не способных к абстракции, бескорыстным размышлениям и чистой игре разума.

Тетя Раиса с плохо скрываемым отвращением оглядела бедную и неубранную комнату, полную дыма, который сквозняком тянуло с кухни. Темно-зеленые обои с серебряными пальмами были грязными и ободранными, единственное кресло – просиженным, а плюшевая обивка протерлась до дыр. С берега реки было слышно нечеловеческие крики пьяного, которого избивали полицейские. У нее больше не было сил, чтобы восстановить свое состояние. Когда-то давно она, однако, сделала все, что могла. В молодости она не хотела довольствоваться услугами свахи: она сама искала себе мужа среди городских студентов, серьезных и умных, от которых можно было ожидать, что они добьются успеха в жизни; она не сдавалась, но сколько раз приходилось начинать охоту заново… До тех пор, пока один из них не попался в ловушку, и сколько же мучений ей это стоило! Сколько раз она терпеливо перешивала шелковые нижние юбки, сколько раз в ночной тишине, закрывшись в спальне, переделывала шляпки! Как долги были прогулки по улицам родного города, где в вечерних сумерках фланировали молодые люди и девушки на выданье! Столько взглядов искоса, столько безмолвно проглоченных обид, столько уловок и упорных размышлений, как увести избранника от более богатых и красивых подруг! Какая долгая, жестокая борьба! Но что она могла сделать теперь, бедная беззащитная вдова? Она состарилась, а муж, которого она после стольких интриг и борьбы наконец завоевала, – хороший муж, владелец лучшей типографии города, внезапно умер и оставил ей двух детей – прелестную Лилю и шалопая Бена. Теперь ее единственной надеждой была Лиля.

Одетая в школьную форму Лиля с нежным и серьезным лицом и подхваченными на затылке черным атласным бантом темными волосами, и Бен с длинными черными кудрями и тонкой прозрачной шеей сидели рядом на диване, бросая вокруг боязливые и любопытные взгляды. Бен выглядел скорее насмешливым, нежели напуганным. Ему было шесть лет, и для своего возраста он был слишком маленьким, но казался старше из-за саркастического, горького и проницательного выражения лица, если такие чувства в этом возрасте вообще возможны. Временами он напоминал хилую и болезненную хитрую обезьянку. Лицо у него все время подергивалось, он говорил мало, но взгляды и улыбки были вполне красноречивыми, руки все время двигались, губы шевелились, он по очереди изображал то мать, то дядю, то деда – не столько в насмешку, сколько повинуясь бессознательному желанию им подражать. Его интересовало все: он поднял крышку сахарницы, чтобы посмотреть на муху, попавшую внутрь, моргнул, скорчил гримасу, наклонился, чтобы лучше уловить движение ее маленьких лапок, поймал ее и опустил в чашку Ады, потом схватил дядины часы, проворными пальцами открыл их и начал двигать стрелки. Время от времени он сползал со своего места и подходил к окну, прижимался к стеклу бледным точеным личиком, но стекла замерзли; он живо вертел головой то направо, то налево; его дыхание протаивало влажный и темный круг в морозных узорах; так он мог разглядеть улицу, где не было ни души, а во всех магазинах было темно; потом возвращался к Лиле.

На старом закопченном потолке, в тенях и пятнах, Ада искала тонкую белую фигуру, видимую только ей самой, которую она могла разглядеть, если наклонялась под определенным углом – фигура наклонялась к ней и делала таинственный знак. Ада улыбнулась, прижалась к плечу отца, закрыла глаза и заснула.

4

Аде исполнилось семь лет. Мало-помалу она привыкла жить с тетей и кузенами. Лиля и Бен не трогали ее. Тетя занималась ею только в присутствии отца, который, смирившись со своей участью, больше не брал ее с собой. Поэтому она росла еще более одинокой, чем раньше, и тихо играла сама с собой на старом диване или во дворе. По воскресеньям Лиля ходила гулять вместе со своей маленькой кузиной; идя на свидания с гимназистами, было очень удобно положиться на маленькую девочку, которая послушно бежала впереди, никогда ничего не разбалтывала, а по возвращении домой лгала именно так, как ее просили.

Зимой подростки собирались в кондитерских (они были в том возрасте, когда любовь возбуждает аппетит), где ели устрашающее количество маленьких сердечек, начиненных кремом и политых розовой сахарной глазурью, частью которых щедро делились с Адой; поедая их, они должны были тщательно следить за тем, чтобы не уронить ни крошки в складки пальто, что выдало бы их существование всепроникающему взору матери. Говоря о Лиле, она язвительно усмехалась:

– Моей дочери не удастся меня обмануть. У цыгана не украдешь.

Эта местная поговорка означала, что нельзя быть хитрее человека, который сам жульничает. И на