Охота за тенью - Якоб Ведельсбю
Я резко оборачиваюсь. Йохан застывает на месте и оглядывается. Гертруда Фишер поднимается из-за стола и смотрит на нас с улыбкой, скрестив руки на груди.
— Да, правы были те, кто назвал вас наивными ребятами, утратившими всякую связь с реальностью, — продолжает она и разглядывает нас все с той же фальшивой, прилипшей к губам улыбкой. Затем переводит взгляд на мужчину в бейсболке и кивает на дверь в дальнем конце помещения. Очевидно, имеется в виду, что нас следует увести.
— Может, хотя бы объясните, зачем вы ввязались в эту грязную историю? — успеваю выкрикнуть я. — Чего вы хотите добиться?
— Ни больше ни меньше как спасти цивилизацию, — произносит она резко. — Мы обязаны создать условия, при которых поколения, идущие нам на смену, смогут жить и развиваться, мирно сосуществуя друг с другом. Мы хотим сделать миру превосходный подарок, печемся о благе миллионов! В масштабах нашего замысла вы оба — не более чем пешки. Однако из-за того, что вы влезли в это дело, нам многое приходится восстанавливать. Это действует на нервы, хотя в целом на ситуацию не влияет. Тебе, Петер Беллман, надо было держаться от нас подальше, снимать свои рекламные пустячки да косяки покуривать. Ладно, сделанного не воротишь. Вы, конечно, славно повеселились, но играм настал конец.
Она кивает своему подручному, и тот толкает меня в спину стволом.
За дверью начинается спуск в темный подвал. У входа на потертом офисном стуле сидит человек и читает журнал при свете керосиновой лампы. Нас ведут дальше — в кое-как освещенную бетонную трубу. Конца ее не видно, воздух тяжелый и влажный, со сладковато-пряным запахом. Впереди, в нескольких сотнях метров, маячит какая-то фигура.
Она отступает в сторону, пропуская нас вперед, а охранник Гертруды Фишер быстрым шагом возвращается обратно. Понемногу труба выравнивается, мы движемся горизонтально, но вскоре снова начинаем спускаться, пока не упираемся в деревянную лестницу. Лезем по ней вверх, где нас ждет еще один человек. Нас ведут по какому-то коридору, и вдруг меня вталкивают в камеру. Пытаюсь оглядеться и тут же получаю удар в лицо. Дальше — мрак беспамятства. Прихожу в себя от жгучей боли в плече и вижу в руке ударившего меня человека шприц. Он бросает его на пол.
Деревянная дверь с шумом захлопывается, и в замке поворачивается ключ.
Из коридора доносятся крики, но уже издалека. На камеру опускается прохладная дымка, меня пробирает озноб, но в следующую минуту тело заливает волна жара, страшно хочется пить… Где-то вдали голоса бьются о парапет набережной и тонут в холодных волнах. Словно все голоса, песни, звуки — все, что когда-либо касалось моего слуха, теперь стучится в мозг, хочет заявить о себе, стремится быть замеченным. Звуки подминают друг друга, а я не в силах пошевелиться, только чувствую, как пот струйками стекает по затылку, лицу, шее, как потрескивает что-то за лобной костью. Кто притащил сюда этих двух змей, пожирающих распухшие тела друг друга? Откуда взялись стайки безголовых кур и почему из обрубков их шей брызжет кровь? Почему чайки клюют глаза Тао, а он не сопротивляется? Почему клювики волнистых попугайчиков и зубы у кошек — в крови? Почему я сам перепрыгиваю с карниза на карниз, так что осколки стекла на стенах изрезали мои ноги? В этом, без сомнения, есть какой-то смысл, причина, ясная как божий день, но объяснение не здесь, не в этой комнате и не в этом мгновении, ибо сумерки преисполнены тишины, если не считать птиц: черный дрозд непостижимо прекрасно поет на верхней ветке сосны, ее плавно раскачивает ветер. Я спокойно дышу, кругом покой, опасности нет. Взгляни на серебрящийся луч, на то, как превращает он морскую гладь в зеркальную.
Я пролетаю над арабскими кварталами и боюсь потерять высоту и упасть вниз, к ногам моих врагов, они убьют меня. Руки рассекают воздух со свистом, будто крылья пролетающих мимо лебедей.
Я слышу шепот, дверь открывается, и я вижу рядом с собой человека, это Йохан, он берет меня за плечо и пытается поднять на ноги, крича, что времени нет.
Как ему удалось выбраться? Не он ли сам подстроил для меня эту ловушку? А теперь решил открыться? Если мне удастся выйти отсюда, я больше никогда в жизни не буду полагаться на других людей. Я отказываюсь подниматься на ноги. Тогда Йохан садится на корточки и пытается завладеть моим вниманием:
— Петер. Нам нужно уходить отсюда, понимаешь? Тебе нельзя здесь оставаться.
Его голос так ласков, так бережен, он заставляет меня идти наперекор внутреннему голосу.
— Дружище, — бормочу я, хотя узнаю Йохана с трудом.
Он опять берет меня за локоть. Нас окружают тени трепещущих крыльев, клювы терзают нас. Он тащит меня за собой к крутой лестнице, которая ведет почти вертикально вверх, к резко бьющему в глаза свету электрической лампочки. Йохан открывает люк, я карабкаюсь вслед за ним, и мы оказываемся в почти полной темноте, лишь кое-где сквозь доски пола видны полоски света. Йохан захлопывает крышку люка, он бежит, и я едва успеваю броситься за ним и летящими птицами по узкому проходу. Он открывает массивную стальную дверь. Мы вываливаемся в маленький проулок, все еще в треклятом арабском квартале. Я, спотыкаясь, бегу за Йоханом, продираясь сквозь толпы мужчин с заросшими недовольными лицами, женщин в платках и с недоверчивыми взглядами, ревущих детей и визжащих кошек. Волна крови несет меня через сумерки, в то время как они что-то говорят мне, кричат мне вслед, бормочут свои заклинания и проклятья, изливают свою ненависть, которую они вынуждены подавлять в себе, ненависть ко всему, что олицетворяет собой белый мужчина, безбожник, не чтущий Аллаха. Вот кто-то хватает меня за руку и тащит назад, я оборачиваюсь и смотрю в налитые кровью глаза Лизы Майер, она шепчет: «Спасайся!» Вырываясь, налетаю на мужчину, застывшего, как статуя. Я пристально смотрю в подернутые дымкой глаза Кристиана Холька и замечаю пулевое отверстие у него во лбу. У меня вырывается крик, я снова вскакиваю на ноги, Йохан уже скрылся из вида, и я бегу что есть силы, расталкивая людей у себя на пути, сбиваю их с ног одного за другим, пропуская мимо ушей их гневные окрики, я понимаю, что нужно спешить, нет времени остановиться и помочь Кирстен, которую вывесили из окна вниз головой — ее рот раскрыт, и глаза вылезли из орбит. Сворачиваю в сторону и несусь вниз по узеньким переулкам, открывающимся передо мной. Я уже почти достиг микроскопической площади, той,
