Суп без фрикаделек - Татьяна Леонтьева
Утро у меня наступило к обеду. Утро началось с телефонного звонка.
– Татьяна Васильевна?
– Да.
– Это вас из полиции беспокоят. Вы не вышли на работу, и ваш директор обратился в полицию. Откройте дверь, мы до вас уже час достучаться не можем.
Я встаю. Перед глазами карусель. Пол в комнате липкий, всё залито настойкой. Открываю дверь: действительно, полицейские.
Черт! Я же должна была ехать в типографию! Господи, Алиса Александровна меня потеряла! Она меня уволит. Я всех подвела!
Я трясущимися руками подписываю какую-то бумагу. Предлагаю полицейским винограду. Они отказываются, и мне кажется, что брезгливо. Уходят.
Я звоню директору и обливаюсь холодным потом.
– Это Таня.
– Меня одно интересует. Вы собираетесь в типографию или нет?
– Я… нет, я пока не готова. Алиса Александровна, вы меня уже уволили?
– Пока нет. Но чтобы завтра были на работе.
Я вздыхаю с облегчением.
Но рано. Потому что мне звонит Геныч.
– Вот я на Боровой! Какой у тебя номер дома?
И меня опять прошибает холодный пот. И смутно что-то припоминаю.
Влетает Геныч, свеженький, с самолёта, с цветами. Я помятая, пьяная. Мне даже угостить его нечем. Разве что виноградом? Мне даже сказать ему нечего. Разве что спросить: а что я вчера тебе наплела?
А наплела я ему вот что: приезжай, Гена, и будет у нас с тобой прекрасная любовь. Что-то в этом роде.
Геныч пьёт водку до вечера, а я прихожу в себя. Уже темнеет, и Геныч кладёт мне свою тяжёлую руку на плечо.
– Ты же обещала.
– Гена, я же пьяная была, я же ничего не помню.
Он резко встаёт:
– Ну тогда я ухожу. Ты меня обманула.
Боже мой, ужас какой! И это я – обманщица? Нет, такого допустить нельзя. И я согласилась.
Вот и всё, что между нами было. Один раз. За честное слово.
А потом мы вышли посидеть на лавочку. Геныч был такой вдохновенный. Он говорил: «А интересно, сколько будет стоить, если ты будешь каждые выходные ко мне ездить?» «А интересно, пойдёт ли нашим детям фамилия Загибочкин?»
Он любит детей, думала я. Это же не мужчина, а золото. Но почему я не влюбляюсь в него сейчас, немедленно, по уши. Это же так было бы складно. Я бы ездила к нему на выходные, а он бы меня ждал. А потом бы мы поженились. И я навела бы там генеральную уборку. И вытирала бы каждый вечер пепел с клавиатуры. Училась бы варить супы. Училась бы гладить рубашки. А пить? Пить бы мы оба бросили, зачем нам это было бы, в самом деле? А потом…
А потом бы меня раздражало каждое пятно, посаженное на рубашку. И книжки его надоели бы, фэнтези, которые он в туалете читает. А у меня бы рос под ночнушкой живот. А он бы покупал по вечерам коньячок. И попивал бы. И забивал бы пепельницу окурками. А я бы говорила: «Это же вредно для нашего ребёнка»…
Геныч уехал на следующий день.
Я вскакиваю и кричу:
– Ты идиот? Ты посмотри мне в глаза! Это я вру? Это я вру? Ты математик, так скажи мне, зачем мне сочинять всю эту пургу? Да я тебе сейчас докажу, кого тут не существовало.
И бегу в коридор. А может, думаю, это я с глузду съехала? Белая горячка началась? Может, и не приезжал никакой Коваленко? Может, сейчас я потянусь за его духами, там, на полочке, а и нет никаких духов?
Я вспомнила, как Саша Сказкина мне рассказывала про уборщицу из военно-медицинской академии. Уборщица всем описывала в красках своего жениха. Жених, мол, такой хороший и скоро свадьба. Платье приносила показать, советовалась, какие фестончики лучше нашить. А потом оказалось, что никакого жениха никогда не было, а девушка состоит на учёте в психоневрологическом диспансере.
– Будет тебе театр, – кричу я. – Сейчас тебе будет настоящий театр по Станиславскому.
Я вытряхиваю ворох футболок из шкафчика и начинаю ими размахивать. Вываливаются даже коваленковские трусы.
– Вот! Красная! Вот! Жёлтая! Похоже, что это мой размер? Ты видишь, у меня тут сто пятьдесят футболок. А я тебе ни одной не дала? Как думаешь, пожалела? Станиславский, блин.
– Я пошёл за водкой. Тебе взять что-нибудь?
Я внезапно успокаиваюсь.
– Мы, Гена, не в тех теперь с тобой отношениях, чтобы ты об этом заботился. У нас с тобой вообще никаких отношений нет.
Геныч проходит в коридор, обувается и хлопает дверью.
Я прошла от угла к углу сотню раз и легла спать.
Проснулась от его звонка:
– Можно у тебя поспать до самолёта? Мне тут что-то плохо сделалось.
– Приходи.
Геныч инфарктник. Заедал однажды коньячок яблочком, а последняя сигарета оказалась лишней. Я его спрашивала потом: «Как это было?» «Вообще-то это больно», – ответил он. Но из больницы сбежал на следующий день.
Геныч пришёл понурый и весь в поту. Постелила я ему на этот раз на матрасе.
– У меня есть конкор и пропанорм, – говорю я.
– Откуда у тебя пропанорм? – спрашивает Геныч.
– А оттуда, что у меня нет шестидесятипятилетнего любовника.
Я включаю ноутбук и сажусь рядом. Открываю папку с фотографиями.
– Вот, – говорю, – вот смотри. Вот Коваленко. В красной футболке. А вот в жёлтой. Вот мы на этом диване. Видишь, обои те же. Вот батарея. Вот я рядом.
Геныч вытирает пот со лба и молчит. Вид у него какой-то затравленный.
Я молчу тоже.
Ночью за нами приезжает такси, и мы едем по тёмному городу в Пулково. Покупаем водичку в автомате. Регистрируемся. В самолёте я засыпаю. В Домодедово жду следующего самолёта, чтобы улететь в Томск к Коваленко. Геныч идёт к электричке, чтобы уехать на работу.
– Ну пока?
– Ну пока.
И про разные бесконечности я так и не узнала. И не узнаю уже, наверное, никогда.
Миллионный житель
Я не хотела лететь в Красноярск. Не потому, что разлюбила книжные выставки. И не потому, что третий раз. А потому, что два года подряд я прилетала туда
