Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

потянулся за ней сквозь прозрачную крышу. Это был непорядок, но, бессильная устранить его, она не волновалась больше, зная, что дыму все равно не догнать ее; потом исчез и дым, и костер, и комната — все, кроме дыхания, изменившегося, забывшего о необходимости вдыхать и выдыхать: можно было обойтись и без этого, просто дыша самим дыханием. Оно было зримым, это второе дыхание: прямая нить прозрачного серебряного света. Оно и она стали едины, она ступала легко-легко по серебряной лестнице вверх, все дальше, все ближе, наконец, соединяясь на пересечении, как периферийная железнодорожная ветка с главной, с золотым лучом, исходящим от светящейся точки, тихой и малой, но неизмеримо большей, чем она, чем все-все-все, чем бесконечность, которую можно увидеть только когда нельзя и вообразить, когда увеличиться уже немыслимо и невообразимо — и все-таки увеличивающейся и, став уже больше бесконечности, выйдя за ее беспределы, продолжающей, несмотря ни на что светить золотым лучом навстречу ей, маленькой Гале.

И…

Москва 1983, Кёльн 2006

Улыбнись навсегда. Роман

Мне жалко, что я не зверь,

бегающий по синей дорожке,

говорящий себе поверь,

а другому себе: подожди немножко…

А. Введенский

«Человек должен время от времени верить, что ему известен ответ на вопрос, зачем он существует… Стоять среди этой изумительной неизвестности и многозначительности бытия, стоять и не вопрошать, не дрожать от страстного желания задать вопрос… вот к чему я питаю искреннее презрение…»

Ницше «Веселая наука».

1

«Веселая наука»

— Херр такой-то (слишком мягкое обращение, им следовало бы в отношении меня окаянного, на мой же беспристрастный взгляд, употребить «такой-сякой-то»), вы русскоговорящий (да, не скажут: вы русский; они в каких-то вещах на-всякий-случай-тактичны) и, мы надеемся, не против, если вашим соседом по палате станет тоже русскоговорящий.

Я был не против, а если бы и был против, все равно стало бы так, как они надеялись, что станет, — и чего ради дергаться.

Тем более залежался в одиночку, целые сутки и, может быть, стоило попробовать общежительство в качестве такого вот паллиатива. Если умирать воленс-ноленс доводится одному-одинешеньке, то, может быть, пожить стоило — с кем-то вместе; да и почему бы не с русским, так оно, может, и сопри-родо-вспомогательней.

Впрочем, это я уже дал маху — вот они, целебные колеса-калики (так они именовались некогда на всем советском пространстве у хиппующих, праздно болтающих) для калек-калик перехожих, — запамятовал, что недавно ко мне уже подселяли; да, но когда это было? Было ли это еще завтра, а еще вчера его уже выпустили — а может, это меня выпустили, а мне только кажется, что отпустили его. Нет-нет, брось эти шутки, выпустили именно «его» — и вот «я» целые сутки здесь один в презент континуус, а теперь, во вчера, в симпл паст, впустили в клетку нового соседа.

— Прежний-то, тот был турок, — так рассказывал я новому, когда мы познакомились и ненароком разговорились.

Почему ненароком? Не то чтобы я очень неразговорчив, но давно не говорил по-родному, а сейчас понял, что это, между прочим, большое и ничем не заменимое удовольствие, я по материнскому языку даже соскучился, а, казалось бы, чего скучать, ведь он всегда со мной, чего я только не бормочу себе под нос — нет, это он, то есть я же, но в третьем лице, говорит под нос мне же, но в первом лице единственного числа, словом, я всегда при себе, а он всегда со мной, чего нам по нас и нашей же речи скучать, это как скучать по запаху под мышками; а вот, оказывается, глаголати вслух и другому — это не то, что себе про себя, да.

Мы разговорились, и вот что я рассказал. О его предшественнике, соседе старом, в смысле, совсем недавнем, но уже бывшем, не ближнем, а дальнем; а был ведь ближним, совсем недальним…

Да, так предыдущий — тот был турок.

Он из Анкары, новой столицы; старой-то был Истанбул. По-нашему — Стамбул. Который у Пушкина нынче славят гяуры. Ну, повторяю, тогда он был столицей. По-нашему-то, Константинополь. Совсем уж по-нашему — Царьград. Его турки завоевали в 1453-м. В общем, зовут его Сканденбек. Может, слышали, было еще такое кино при товарище Сталине, когда албанцы были нашими друзьями. Теперь они нам враги. Понятно козе — мусульмане, а мы наоборот, православные христиане. Тоже между нами непросто, как нам между собой и положено. Но зовут его Сканденбек. Точно как того албанца. Даже смешно. Но этот из Анкары, но тоже из мусульман.

Тут новоподселенный прервал меня:

— Позвольте, — останавливает, — простите, — вставляет, — за интимный вопрос, — но так ли следует понимать, что, говоря «мы православные», вы имеете в виду и себя персонально?

— Ну, коль скоро вы так прямо спрашиваете, я обязан столь же прямо и отвечать. Да, я трехкопеечный, но православный христианин. Если не по образу жизни — тут я регулярно ударяю лицом в грязь, — то, по крайней мере, по мировоззрению. А то и непосредственному мироощущению. И даже в некотором роде по церковной дисциплине и духовной практике.

— Прекрасно, — говорит он. — Значит, я смогу у вас кое-что уточнить.

— Что же? — А сам думаю, что, в самом деле, можно у меня уточнить, когда вся моя жизнь есть попытка уточнения, ведущая только к дальнейшему запутыванию и развертыванию аутоэкспансии на себя же самого; не впутываю в уточнение своей жизни других, а качусь себе Колобком, пока не докатился до… до вот этого места под луной. — Что же вы хотели бы уточнить (с языка уже срывалось «я вам не справочник», но я вовремя оказался учтивее самого себя)?

— Извините, правильно ли я понимаю, что вы гуманитарий?

— Угу. Гуманитозаурус рекс.

— Эко забираете. Бывает, я тоже словцо в такую раскоряку могу сбацать… Но, значит, вашему пониманию доступно, если я скажу — это предложение честного обмена возможностью семантической удовлетворенности. Для профилактики дискинезии смысловых путей. А?

— В свете тяжелого когнитивного диссонанса?

— Него. Так «а»?

— Ну, допустим, что и «а»… Для начала могу я так же интимно осведомиться, с какой стати вы здесь?

Тут мы оставили покамест турка, и сосед мой начал повествовать уже о себе:

— Так как же я дошел до такой-растакой жизни, так ее растак? А очень просто: сошел с ума. Такого-растакого. Опять-таки не до той степени, когда на цепь сажают дурака, чтобы он бродил днем и