Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский
— Да ну тебя — Морка!.. Какая ж я Матрена? — обиделась Анна. — На Морку глядеть страшно, ее только среди огорода пугалом ставить!..
— А случайно сеньориной он тебя на величал? — не без ехидства спросил Тихон.
— Врать не буду, навроде бы говорил и так, но мне это было как-то все равно… Зато он часто ласково так шептал: ун бел пеццо ду рогаццо!.. А что это такое, я спросить стеснялась…
— А что тут неясного, — теперь уже с усмешкой попытался объяснить Митька, — рогаццо — это же как дважды два, ты вроде того… рогатая!
Собравшиеся дружно рассмеялись.
— Тьфу на тебя, звягаешь, как дурак, буровишь что попадя, — рассердилась Анна, ощупывая пальцами свой лоб. — Где же у меня роги, вражина ты этакий! Вот поглядишь, они вырастут у тебя, когда возьмешь в бабы какую-нибудь стерву… Она тебе их наставит, сколько хочешь!.. А Гуго обо мне плохо не думал, я могу даже побожиться, что не думал… Бедненький он, — грустно запричитала она. — Ну, зачем он сюда приезжал? Чтобы вот так в снегах…
— Не по своей воле, Анюта, он к нам забрел, — стал утешать ее Тихон. — Послал его сюда, как его… Ну, у нас Сталин, а у них…
— Мусалин! — обрадовалась Анна, что вспомнила. — Гута мне про него все торочил… И звать-то его так… стыдно даже произнести… Бандит, вот!..
— Во-первых, не Мусалин, а Муссолини, — тоном знатока стал объяснять Митька. — И, во-вторых, не Бандит, а Бенитто, тьма ты непроглядная… Пусть они Муссолини спасибо скажут, — кивком головы Митька показал на поле вчерашнего боя. — Что их жалеть, гладиаторов, коли они сами нос сунули в чужую дверь, вот его и прищемили…
— А мне их все равно жалко, Митя, — горестно вздохнула Анна. — Люди они, люди!.. И у каждого мать!.. Их ждут дома…
— Ждут, но не дождутся, — с оттенком циничности заметил Митька, а потом вдруг, став в позу артиста на сцене, прочел строки Пушкина:
Так высылайте к нам, витии,
Своих озлобленных сынов,
Есть место им в полях России
Среди не чуждых им гробов.
— А я этого Гугу похороню. Отдельно и… и не отговаривайте меня, — твердо заявила Анна. — Нехай меня хоть распнут на кресте!
Ей никто не мешал.
Хоронили убитых почти три дня. Могилы с трупами оккупантов сравнивали с землей. Бушевавшая до самого марта метель тут же засыпала их снегом. Никто не думал тогда хотя бы о каком-нибудь обозначении мест захоронения, ведь закапывали врагов. Не думали и о том времени, когда закончится война и вражду между государствами сменят добрососедские отношения. И еще долго придется Италии разыскивать своих без вести пропавших сынов, навеки упокоившихся в снегах России. Будет искать, но не найдет.
В 1943 году рожденным в 25-м исполнилось восемнадцать лет. Казалось, еще подростки, вчера только оторванные от материнской груди, уходили на фронт. Проводы последовали сразу же после завершения похорон вражеских солдат, в условиях, когда еще сильнее обострились чувства страха у родителей за детей. Призывались не только ребята с двадцать пятого года, но и все, кто по каким-либо причинам не побывал на фронте или побывал на нем и сумел здоровым вырваться из-за колючей проволоки немецкого плена.
Наконец-то Митька достал из шкафа свою двухрядку и развернул уже слипавшиеся без долгой игры меха. Полились затрагивающие душу родные мелодии, зазвучали веселые, задорные переборы, разрывая скорбью сердца матерей и девушек. Услышав гармонь на улице, пустила скупую слезу Власьевна.
— Ироды вы! — промычала она, готовя из трав очередное лекарственное снадобье.
Рано утром, осторожно стуча в дверь и не поднимая глаз, явилась такая гостья, о какой Власьевна не думала и не гадала: пришла Нюрка со слезами, размазанными по густо раскрашенным щекам, бухнула на колени и стала просить помощи.
— Власьевна, только ты можешь отвести от меня беду…
— Нюрка! А казали, ты со своими немцами укатила?! — удивилась Власьевна, разглядывая беличью шубку на Нюрке, подарок эсэсовца гауптмана Эккерта.
— Кому я нужна, окромя матери с отцом, — всхлипнула Нюрка.
— А энтому… эскесовцу твоему, что у черном пинжаке и с наганом на боку по селу важничал… Все лето катал тебя на моциклете, обхаживал!.. Помнишь, на лугу тады, при тебе, он ни за что ни про что деда Фильку на тот свет отправил?…
— Помню, — завыла Нюрка. — Дед Филька мне до сих пор по ночам снится…
— Посадил бы тебя эскесовец в эту самую… люльку… и повез бы у свою Германию от греха подальше…
— Куды, Власьевна!.. В какую Германию! Ждали меня там! Некуда мне деться… Тут моя жизня кончится, если не вылечусь, нырну головой в прорубь, утоплюся…
— Я чаю, наградили тебя германцы, ироды… И в прорубь сигать не надо. Серединку пачкать заразой не стоит, зачем же ее, чистую, так поганить, — сказала Власьевна с обидой в голосе за речку. — Ладно, не кажи, что у тебя там… Догадываюсь… Жила-то, небось, с кем попало!..
— Я по ошибке на тот грузовик залезла… Власьевна, голубушка, век не забуду — помоги вылечиться, — ныла Нюрка.
— А что ж ты тады думала, коли вождалась с купантами?… Ладно уж, есть у меня травы такие, насушила летом… Помогала бабам, не одну ж тебя изнасильничали… Отлегло им… Глядишь, и тебе помогу… Да ты поднимись с коленок-то. чай не у церкви перед попом исповедуешься. — И Власьевна широким жестом перекрестилась. — А теперя ступай домой, да чтобы меньше видели… Сразу смекнут: коли от меня, то заболела… А ты с немцами воловодилась, сразу поймут, какая болезня тебя одолевает. …
Нюрка встала с колен, низко поклонилась Власьевне и вышла из хаты, споткнувшись о порог. Ей не хотелось рассказывать старухе, как ее в самые последние минуты бегства из Красноконска буквально отшвырнул от себя злой Эккерт, как она, боясь возвращаться в Нагорное, пыталась вместе с Эльзой уехать с отступающими. Эльза сумела выкрутиться из трудного положения, она была умнее Нюрки, более похожа на интеллигентку и, главное, умела бойко говорить по-немецки. Ее подобрали какие-то незнакомые офицеры, втиснули между собой на заднем сидении легкового автомобиля и увезли. Эльза лишь кивнула на прощанье униженной и разочарованной подруге по позорному поведению.
Отчаявшись, Нюрка поспешила к колонне техники, где подвыпившие немецкие солдаты со смехом и облапыванием подсадили ее в крытый тентом грузовик, где она провела бурную ночь, а с рассветом ее, измученную и разбитую, вышвырнули из кузова, как ненужный, отработанный материал. И она, скрываясь от людских глаз, пришла домой.
— Здрасьте вам! — ехидно и зло воскликнул Демид
