Нино и её призраки - Анна Аркадьевна Теплицкая
Я вприпрыжку поскакала по гранитной дорожке, на мне были надеты потертые красные сандалии. В глубине сада — крепкий одноэтажный каменный дом с приоткрытой дверью. У старого крыльца стоит дерево с маленькими гранатиками. А в отдалении, насколько хватало глаз, простирались виноградники семейства Кецховели.
Папа привез маму в этот дом сразу после знакомства. Он из Тбилиси, а она из Тобольска, они встретились в поезде, направлявшемся в Гагры, мама ехала туда отдыхать. Папа влюбился в нее, стал за ней везде таскаться. Я знала, что она недолго упиралась: в молодости Тамази был очень красивый.
У моей бабки Лизы тяжелый характер, она невзлюбила маму с первого взгляда — еще бы, старший сын женился на сибирячке — и всячески выживала ее. Зато мне здесь жилось прекрасно. Бабушка с дедушкой были большие молодцы, они держали богатое хозяйство с гигантским виноградником и кукурузным полем. Отдельно стояли коровник, свинарник и курятник. У нас было четыре коровы и два поросенка, мою любимую корову, самую красивую в деревне, звали Ламаза. Собака по кличке Кедана, азиатская овчарка, девочка с купированными ушами. Ей можно было гулять по селу, такая она была добрая. Был и дикий пес, который сидел на цепи и которого боялись все, — Джульбарс. Страшный и неуправляемый, он загрызал кошек и слушался только хозяина — дедушку Давида.
Я кинула взгляд на подвал — всего две ступени вниз, но в груди зашевелилась мутная тревога — и прошла в дом через стеклянную террасу. Здесь стояла мягчайшая тахта, на ней спал дедушка. Дом был обычный, но мне казалось, что он огромный. Большая гостиная, густо заставленная утварью кухня, темная прихожая что вела ко второму входу из сада. С той стороны — веранда с круглым столом, летом с навеса свисает вкусный-превкусный виноград. В прихожей хранились причиндалы для закваски сыров. Мне не нравилось лишний раз туда заходить, инструменты казались запущенными и мертвыми, но в бабушкиных руках оживали: она собирала мед, сама готовила сыр, мацони и масло. Между курятником и коровником стояла тонэ, большая печь, в которой делают пури: глиняный очаг уходит в землю. Там получаются вкусные лавашики и медовые маковые лепешки, бабушка приносит их горячими мне на завтрак.
Когда мне было семь лет, бабушка с дедушкой поругались. Никто не знает, что произошло, только после этого бабушка с ним не разговаривала больше никогда. Я тогда думала: как это можно — просто не разговаривать с человеком, с которым живешь в одном доме? За всю оставшуюся жизнь она не сказала ему ни слова. Двадцать четыре года молчания. Но как только он умер, она тоже умерла. Это случилось не так давно, в моем времени — года два назад. Сегодня я увижу их живыми и даже услышу, как они еще разговаривают друг с другом.
Я зашла в дом. Я была всеобщей любимицей, тети, дяди, двоюродные братья и сестры меня обожали. Вокруг все кружилось в бешеном ритме: вечером в доме были большие посиделки, приходили родственники и друзья. Мама с бабушкой готовили ужин и потихоньку относили блюда в столовую, папа с остальными мужичинами громко разговаривали и смеялись. Маме не нравилось заниматься готовкой, я видела это по ее взгляду. Мама смотрела на кастрюльки с тревогой, а бабушка Лиза ласково. В углу сидела полностью слепая прабабка Гогуца и раздавала всем указания, хотя ее никто не слушал, хаотично тыкала в людей клюкой; я ее побаивалась, думала, что могу получить палкой в голову.
Омари и Джемал громко беседовали. Моим дядям уже исполнилось тридцать, вот только ни один не доживет до сорока лет. Они уже обречены, только не знают об этом. Осенью две тысячи шестого Джемал сильно заболеет, а потом расскажет сон. В нем он садится в роскошный поезд, который должен отвезти его куда-то вперед, в замечательное место, он усаживается поудобнее, готовясь к долгому пути, но тут в дверях появляется Омари. Он подходит к брату и говорит: «Тебе еще рано», выгоняет из поезда, а сам садится на его место. Через неделю Омари умрет от раннего инфаркта; Джемал уйдет через год. Но сейчас они в самом расцвете лет, Джемал раскатисто смеется и хлопает любимого брата по плечу.
У Джемала двое детей — Тинико (девочка) и Зурико (мальчик). Через год Зурико упадет в раскаленную тонэ в нашем дворе, ему будет около шести. Бабушка испечет пури и уложит внутрь два ведра воды для супа. Зурико решит забраться сверху, чтобы снять фонарик, печь будет прикрыта фанерными створками, но они разойдутся, и он упадет в кипящее нутро. Его увезут в больницу, мы с Тинико будем жаться друг к другу в коридоре, а Джемал отдаст собственную кожу, чтобы спасти сына от ожогов. В моем настоящем Зурико — известный в Тбилиси драматург, но вся правая часть его тела выглядит устрашающе: вздыбленные шрамы напоминают корни взбесившегося дерева.
Зашли две наши соседки, тетя Тамар и тетя Нанули с сыном Битчия. Это был противный мальчик, я знала его только потому, что он не упускал случая подраться. Рядом с папой стоял торговец фруктами Вахтанг. Пахло тянущимся сулугуни и подпекшимся тестом — хачапури. Я не могла не замечать любовь всех этих людей друг к другу — она носилась в воздухе. Дети купались в этой любви, не было взрослого, который пройдет мимо и не погладит ребенка по голове, не поцелует в макушку, не угостит сладким фруктом. Мое подсознание определило этот момент как самое раннее счастливое воспоминание. Почему? Потому что все живы и снова вокруг меня?
Все говорили на грузинском — языке, которым я владела до восьми лет, а
