Живое свидетельство - Алан Ислер
Помню, тем ветреным утром мы были в Сентрал-парке, около статуи короля Ягайло. Кейт спрыгнула с низенького парапета, окружавшего площадку вокруг статуи, в мои распростертые объятья, ноги ее обвивали мои бедра, руки шею, и я сквозь рубашку чувствовал тепло ее тела. Мы прижимались друг к другу, наши языки метались в безумном танце изо рта в рот. Какое это было блаженство — мы были живы, мы были молоды… Рука об руку мы пробежали мимо пруда Тертл и мрачного Бельведерского замка, потом по Западной Сентрал-парк, оттуда на 87-ю, ворвались в квартирку, которую я снимал, на ходу скидывая с себя одежду, повалились на кровать и сначала предались безумной любви, потом любви размеренной, а потом любви неспешной. Это был не сон. Все это было наяву.
— Робин, — шептала она мне на ухо, — мой Робин. — И во мне все трепетало.
Так ли это было? Так я помнил все эти годы. Но, быть может, я чуть подправил свои воспоминания? Когда аллюзии бегут чередой, я склонен сомневаться в своей памяти. Не стоит приукрашивать правду чужим вымыслом.
А воспоминания о моей сексуальной доблести? Бывал ли я когда-нибудь столь энергичен? Теперь, когда силы мои на исходе, да и возможности их проявить редки, мне приятно так думать.
Под колыбельную мою
Усни, мой Робин милый,
Кругом лишь холод и тревога,
и сон — одна подмога[137].
Опять цитата. Caveat lector![138] Я вновь и вновь проигрываю в памяти сцены, такие, как эта с Кейт, словно они сняты на пленку, бобины крутятся, перед внутренним взором мелькают кадры, эпизоды моей жизни redivivus[139], они всегда доступны для частного просмотра, и снова веду я счет потерянному мной…[140]
Хватит, бога ради, хватит! Я слышу циничный голос Майрона:
— Шекспир в ход пошел, мальчик мой? Лапуля, дай себе передохнуть.
Как это ни парадоксально, подрывает мою веру законченность моих видений. Я отчетливо представляю, как мы страстно обнимаемся у памятника Ягайло, как бежим по Сентрал-парку, как мы в постели делаем что-то друг с другом и для друг друга. Если перемотать чуть вперед, я даже вижу себя голого на кухне: я открываю бутылку дешевого вина, наливаю эту кислятину в банки, служащие мне винными бокалами, несу их в спальню, где на влажных мятых простынях сидит в полной прострации Кейт и тихо напевает: «О del mio amato ben»[141]. Другими словами, я вижу не просто Кейт, которую я безусловно видел и тогда, но и себя, которого я видеть не мог, потому что глаза наблюдателя, запечатлевшие эти воспоминания, были в моей голове, они смотрели наружу и не могли без зеркала увидеть их обладателя. Таким образом пятьдесят процентов воспоминаний, по крайней мере связанных с Кейт, придется счесть недостоверными.
Наступил день, когда она сказала, что на самом деле хочет познакомить меня со своей «родней». Ей не терпелось мной похвастаться, особенно перед Би и Анжелой, ее кузинами, по мнению которых «синие чулки» — всего лишь неудачницы, не выигравшие приза в соревнованиях за постоянные отношения. Мы должны были выехать в Скарсдейл, «фамильное гнездо» — Господи помилуй, фамильное гнездо! — в субботу утром, чтобы успеть к ланчу. Там мне предстояло познакомиться с ее родителями, которые, не сомневалась она, приведут меня в восторг, и с ее младшим братишкой Родни: он заканчивал второй курс в Брауне, но на уикенд как раз собирался домой. Ах, да, и конечно же, я увижусь с Лулой, она у них с незапамятных времен и практически вырастила ее и Родни. Встреча с самым близким кругом, уверяла она, будет безболезненной и даже, готова была поклясться она, приятной. В воскресенье настала очередь мамы с папой принимать на ежегодном сборе всех родственников, Пакстонов и почти Пакстонов из дальних и ближних весей. Мне предстояло повстречать всех-всех-всех. Главным событием были ужин и танцы в «Вестчестер Поло» и «Ракет-клубе», море веселья. Есть ли у меня здесь, в Штатах, летний смокинг? Ничего страшного. Времени еще полно, можно взять напрокат. Я там буду самым симпатичным пингвином.
Эту Кейт я узнавал с трудом. Но поскольку я был ей зачарован, а ее глаза сияли предвкушением счастья, я поспешно и в недобрый час согласился.
Прошли десятки лет с тех пор, как я видел Скарсдейл и окрестности, десятки лет, как я последний раз видел Кейт. После нашего разрыва она, как я позже знал, получив магистерскую степень, оставила научную карьеру и переехала сначала в Венис, в Калифорнию, где она открыла на Броадуоке кафе с «домашним мороженым», «Джелато мио», а в конце шестидесятых, став верным адептом зороастрийской секты «свободной любви», перебралась в пустыню Мохаве. И что ей было до битвы при Маренго, а?
Ну вот. Остаточная горечь, причем с привкусом самообвинения, еще присутствует, причем после стольких лет. Но что там было такого в том уикенде, который я счел непереносимым? Ее родственники встретили меня довольно тепло, несмотря на то, что я явно был не тем, кого бы выбрали ее родители. Однако, хоть я и не принадлежал к американской знати, будучи сыном леди Смит-Дермотт, я мог предложить взамен нечто схожее британское. Они были, по сути, идеальной американской семьей предыдущего десятилетия, пятидесятых: белые англосаксонские протестанты, приятной наружности, богатые. Родители любили друг друга и, разумеется, своих детей; дети, мальчик и девочка, оба идеальные, любили и уважали родителей. И за всеми ними присматривала Лулу, преданная прислуга: чернокожая, пышнотелая, теплая и преданная. Всего у них было в достатке.
Они словно были сделаны на голливудском конвейере конца эпохи Бинга Кросби и «Белого Рождества»[142], и их снова пригласили на главные роли, которые они знали наизусть. Не было никаких отвратительных проблем, ни внутри семьи, ни в большом американском мире снаружи. Ни намека на бедность, расизм,
