Алфавит от A до S - Навид Кермани

Когда мы возвращаемся к дому – это его первая прогулка с тех пор, как он приехал в Тегеран, до этого он лишь ездил в больницу, дом престарелых, банк, другой дом престарелых, снова в больницу, – кузен хватается за сердце и тяжело дышит. Ему уже за семьдесят, пожилой человек в чужой стране, которой стал для него Иран. Мы продолжаем медленным шагом идти сквозь смог.

– Осталось всего два перекрестка, – успокаиваю я.

Нам навстречу идет молодая женщина без платка на голове. Просто так, в вечернем Тегеране, прямо на улице. Даже на это – на первую женщину без платка, которую мы встречаем на улице Тегерана с 1980 года, – кузен не обращает внимания. Я понимаю его: ему приходится принимать решения, которые не хочет принимать ни один ребенок, и, в отличие от меня в Германии, он совсем один. Один в больнице каждый день до шести, один в квартире своей матери по ночам, один в домах престарелых, которые инспектирует, один с сиделками, которые выдвигают свои условия, один в банке, один с риелтором, который будет продавать квартиру. Одиночество овладевает, подчиняет себе, и больше не остается ничего, кроме аргументов и контраргументов, той высшей реальности, которая проявляется даже в Тегеране через фельдшеров скорой помощи. На этот раз я среди тех многих, кто наблюдает со стороны.

– Ты хорошо спишь? – спрашиваю я.

– Здесь – да, – отвечает кузен, – здесь я сплю лучше, хоть и с лекарствами. В Америке даже снотворные не помогали. Здесь немного легче, но когда-нибудь я захочу вернуться к своей жене, к детям, в свою собственную кровать, и что тогда?

Дарю ему свою баночку с успокоительным. Больше ничем я помочь ему не могу.

* * *

– На улице все чаще можно встретить женщин без платка, – рассказывает кузина за ужином; она и сама осмеливается выходить с непокрытой головой.

– Еще в прошлом году такого не было! – удивляюсь я.

– Да, не было. Все началось с того, что женщины начали водить машины без платков. Потом некоторые стали выходить на Вали-Аср, тогда это было открытым протестом, их арестовывали, если они снимали свой поступок на видео и выкладывали в интернет. Сейчас с каждым днем все больше женщин просто не надевают платки, без всяких видео. Сначала так ходили на окраине, а теперь уже и на Вали-Аср. То есть платок они все-таки носят, но на плечах и надевают на голову, только когда замечают полицейских, заходят в госучреждение или оказываются в бедном квартале города.

Сейчас кузина проходит без платка даже мимо полицейских – просто по привычке.

– И как они реагируют? – спрашиваю я.

– Демонстративно отворачиваются. Меня ни разу не останавливали из-за отсутствия платка ни прохожие, ни продавцы, ни соседи, ни таксисты.

В этой демонстрации участвуют даже те женщины, которые еще носят платки, и те мужчины, ради которых они их носят. Однако каждая женщина без платка может оказаться первой, при виде которой полицейские не отвернутся.

95

– Ты жалеешь о том, что осталась? – спрашиваю я, пока мы стоим в пробке, которые для Тегерана дело обычное.

– В девяносто восьмом у меня была возможность уехать в Италию, – отвечает кузина, – по работе.

– Что могло быть у тебя там, чего нет здесь?

– Спокойствие, арамеш. Все здесь так утомляет, понимаешь? Каждый час в пробке, каждый визит в госучреждение, работа, даже личные отношения, потому что все здесь напряжены, каждая статья в газете, каждый взгляд блюстителей нравственности, каждый вечер в интернете, когда читаешь, как страна рушится, если интернет вообще работает. Даже чтобы вздохнуть, приходится прикладывать усилия!

– А что есть у тебя здесь, чего не могло быть там?

– Много чего. Во-первых, здесь я не одна, а это много значит. Посмотри на тетю и кузена, для которого город стал чужим. О таких вещах не думаешь, когда уезжаешь; не думаешь о том, что однажды вы понадобитесь друг другу.

* * *

В больнице: улыбка тети, которая, кажется, не совсем понимает, почему улыбается. Узнает ли она нас? Она понимает, что к ее кровати подошел кто-то, кого она знает. Мы снимаем платки, и врач кивает.

* * *

В этот раз страна меня не интересует, по крайней мере не по-настоящему. Лишь время от времени что-то привлекает мое внимание – например, женщины на улицах без платков. Не то чтобы я была целиком занята отцом и сыном, умершей и умирающей тетями, кузенами и кузинами, чьи сердца обливаются кровью, потому что кто-то умер или умирает; я замечаю и все остальное, сознанию не составляет труда одновременно воспринимать самые разные впечатления, смешивая политическое с личным. Но причина другая, гораздо более банальная: много лет назад я уже написала книгу об Иране. Этот этап для меня закрыт, пройден, у меня не получается возродить прежнее любопытство, прежде заставлявшее меня расспрашивать каждого встречного, жадно вглядываться в каждую деталь и спать как можно меньше. Так происходит со всеми книгами, и самое грустное в этом то, что целые континенты, композиторы, художники, писатели, войны, судьбы, даже любовь становятся безразличны после того, как ты о них написал. В случае с любовью это было бы не так уж плохо.

96

На рассвете мы отправляемся на кладбище, которое само по себе является городом.

– Пусть его череп опустится поглубже, – бормочет водитель, когда мы проезжаем по автомагистрали мимо золотого святилища революционного лидера; такого выражения я еще не слышала.

Даже родственникам сложно найти нужную могилу, потому что миллионы могил выглядят одинаково: ровная мраморная плита, на которой выгравированы только имя, даты жизни, слова «Мы принадлежим Аллаху и к Нему и вернемся», а иногда – еще стихотворение. Даже во время паломничества мужчины и женщины, богатые и бедные, молодые и старые носят одинаковое простое одеяние, которое потом становится их саваном; под землей все тела, в конце концов, одинаковы. Единственное, что остается индивидуальным, – это стихи.

У могилы сидят двое сыновей и внук, посыпают камень лепестками цветов. А теперь я, из всех родственников именно я, дочь покойной тети из Германии, привожу сюда заклятого зятя. Мужчины делают вид, что ничего не случилось, хотя на самом деле случилось столько всего. Мои отец и кузен не разговаривали друг с другом тридцать пять лет. Их разногласия не разрешены, не было никакого разговора, потому что разговор только разжег бы спор снова и, поскольку мы, более молодое поколение, тоже стоим рядом, в спор могли бы быть вовлечены и мы. Нет и