Не могу и не хочу - Лидия Дэвис
Вот как я работаю: по мере возможностей я избегаю мыслей о занятии. Потом, когда до него остается уже мало времени, день или вечер, я начинаю к нему готовиться. Но готовясь к нему, я, к сожалению, начинаю представлять его у себя в голове. А когда я представляю, меня охватывает такой страх перед занятием и перед студентами, что я вся леденею, и мысли начинают путаться. Иногда мне удается взять панику под контроль, подавить ее или уговорить саму себя не нервничать, и тогда я несколько минут, иногда даже полчаса, планирую занятие в спокойном темпе. Но потом паника накатывает снова, и мыслительные способности мне отказывают. Все планы кажутся бестолковыми, мне кажется, что я ничего не знаю и ничему не могу научить. И чем больше я запутываюсь с планом, тем больше паникую, потому что время идет, и занятие приближается.
Чувство отделенности от жизни, про которое я говорила выше, было похоже на то, как, наверное, чувствует себя человек, узнавший о своей смертельной болезни. Видение прояснилось — так тоже бывает у умирающих. Казалось, что изменилась не я, а все то, что вокруг. Все стало острее, четче и ближе, как будто раньше я видела мир не целиком, а только фрагментами, урывками, или целиком, но сквозь туман или пелену. Что мешало мне видеть мир раньше? Взгляд затуманивала пелена между мной и миром или у меня на глазах были шоры, ограничивавшие кругозор и заставлявшие смотреть только вперед? До сих пор я об этом не знала — что у меня была привычка не смотреть по сторонам. Не то чтобы раньше я принимала все как данность и никогда ничему не удивлялась, но я никогда не смотрела на весь окружающий меня мир разом. Почему? Потому ли, что боялась загореться чем-то, на что у меня не было времени и денег, или отвлечься на мысли о чем-то постороннем? Мне приходилось игнорировать большую часть мира или сразу же переключаться на насущные дела, в чем бы они ни заключались. Я не разрешала своим мыслям свободно блуждать, где они захотят, останавливаясь то на одном, то на другом предмете.
Теперь все выглядело иначе — как если бы я вернулась на землю и оглядывала ее свежим взглядом. Казались ли вещи более красивыми? Не совсем так. Скорее, они больше напоминали самих себя: более полные, более живые. Может быть, так видят мир люди, пережившие пограничный со смертью опыт?
Я уже знала о своей привычке выглядывать в окно машины или автобуса и с какой-то тоской смотреть на далекие объекты, возле которых я никогда не побываю, хотела бы побывать, но не побываю — например, когда я жила в Калифорнии, это было старое разваливающееся ранчо с рощицей эвкалиптов и пальм посреди заросшего поля. К нему вела длинная, извилистая и очень грязная дорога.
Сейчас из автобуса по дороге в колледж мне видны похожие вещи: старая ферма в окружении хозяйственных построек, поросшая деревьями и отделенная полем от автомобильной трассы. Это совсем простой старый деревянный дом и деревья — это простая купа обычных высоких деревьев, дающих тень.
Раньше я считала, что подобные места так и должны оставаться вдалеке, что я должна смотреть на них с какой — то тоской, что они должны быть почти воображаемыми. Но теперь, когда я чувствую себя отделенной от своей прежней жизни, я думаю, что могла бы как-нибудь съездить туда.
В то же время, я чувствовала больше близости к незнакомцам. Как будто между нами больше не было дистанции. Не знаю, было ли это как-то связано с чувством отделенности от жизни. Думаю, под «жизнью» я подразумевала повседневные заботы, планы и ограничения, которые больше меня не касались. Сильнее всего я чувствовала эту близость к незнакомцам на автобусных остановках, потому что там собирается сразу много незнакомцев, и я иной раз наблюдаю за ними целый час или два, например, когда жду ночного автобуса домой и сижу в кафе, сочиняя письмо или просматривая студенческие работы.
Надо сказать, когда занятие уже началось, напряжение уже не ощущается так сильно, как в предшествующие часы и особенно в последние десять-двадцать минут. Самое худшее — это последний момент, когда я встаю со стула, беру свой портфель и открываю дверь своего кабинета. Даже какие-нибудь пять минут, пять минут, оставшихся на сидение в кабинете, придают мне сил и чувство защищенности, хотя это слишком короткий промежуток времени, чтобы потратить его на что-то полезное. Но пяти минут достаточно, чтобы встать щитом между мной и той самой последней минутой.
Я должна бы понимать, что сам час занятия будет не таким ужасным, как десять или двадцать минут перед ним, а особенно последняя минута. Если бы я действительно знала, что занятие пройдет не так уж плохо, я бы так его не боялась, и, конечно, эти последние десять или двадцать минут были бы более терпимыми. Но я никак не могу себя в этом убедить. К тому же иногда оно и правда проходит плохо.
Однажды, например, дискуссия вышла из-под контроля, и некоторые студенты позволили себе оскорбительные высказывания в адрес определенных групп, и так как мне не удалось пресечь это сразу же, кто-нибудь мог бы подумать, что я такое допускаю и даже поощряю. Некоторые другие студенты и я тоже испытывали все нарастающий дискомфорт по мере продолжения дискуссии. Более опытный преподаватель сумел бы воспользоваться ситуацией и повернуть дискуссию по-другому, предложив, например, поразмыслить о вреде или, наоборот, пользе обобщений и стереотипов. Но мне ничего подобного в голову с ходу не пришло, и занятие окончилось на скверной ноте. Потом, уже дома, меня осенили кое-какие удачные и остроумные идеи, которые могли бы мне пригодиться, но было уже поздно. Я с ужасом ждала следующего занятия, предчувствуя, какой натянутой и недружелюбной будет атмосфера. И я не ошиблась.
Не так часто случается, что дискуссия поворачивает не туда, куда надо. Чаще просто попадаешь в неловкое положение. Иногда я замолкаю во
