У медуз нет ушей - Адель Розенфельд
У меня, вероятно, был такой измученный вид, что ей захотелось меня приободрить.
— Решения существуют, — сказала она, — и одно из них — имплант.
— Но с имплантом я больше не смогу слышать звуки так, как раньше.
— Ваш мозг забудет, как вы слышали раньше.
И она добавила:
— Конечно, мысль об этом может огорчать, ведь когда мы что-то теряем, мы еще не знаем, что обретем.
5
Мое пребывание в клинике подчинялось медкарте с историей болезни. Ее пополняли какими-то документами, но никто их не читал, она была лишь неким пропуском, позволяющим здесь находиться. Мои дни представляли собой череду непонятных обследований, которым удивлялись все. «Из-за чего вы тут?», «Как надолго вы тут?», «Какое лечение вам назначили?» — мне бесконечно задавали одни и те же вопросы, и никто не удосуживался заглянуть в медкарту.
Она уже изрядно поистрепалась, а мне все продолжали говорить, чтобы я не забывала посещать процедуры. «Какие?» — спрашивала я. «Моя коллега вам скажет». При этом все они приходились друг другу коллегами, и никому из них, казалось, до меня не было дела.
Все это подрывало доверие к медикам и злило меня. Я ненавидела эти обходы, когда врачи заявлялись с ордой интернов, похожих на раздраженных подростков, которых притащили в дождливый день на экскурсию в Дьепп.
Люди меня утомляли: в этих стенах я считалась больной, нуждающейся в импланте. Укрыться от чужих глаз можно было в единственном месте — в притаившейся в глубине больничного двора часовне XVII века, построенной в форме греческого креста. Я, всегда избегавшая церквей, только здесь находила источник силы. Покровительницей часовни была святая Рита, монахиня-августинка, заступница в безнадежных ситуациях. У нее можно было о чем-нибудь попросить. Я написала ей записку, хотя знала, что она тоже не откроет мою историю болезни.
Каждый день я таскалась туда с капельницей, то и дело спотыкавшейся на щербатом плиточном полу часовни, потом медленно возвращалась обратно, молчаливо шествуя с металлическим штативом вместо пастушьего посоха к корпусу «Бабинский». Поднявшись в палату, я жевала несоленую больничную еду при свете тусклой лампы.
Мне приснилось, что мой солдат, укутав меня шинелью, напевал песню, состоящую из одних гласных. Святая Рита кружилась, похожая на матрешку в своих платьях, надетых одно на другое, чтобы защититься от холода. Песня без согласных терялась в снегу, низкие звуки потрескивали, гласные таяли, соприкасаясь со снежинками.
Я никогда не слышала, как по утрам открывалась дверь, несмотря на предупреждающий звонок медперсонала. Похоже, медсестер это раздражало. Даже в ЛОР-отделении стационара плохой слух обострял классовую борьбу со слышащими.
В последний день я зашла за выпиской. «Лечение результатов пока не дало», — резюмировала дежурный врач, протягивая мне пачку всяких назначений.
Шагая к выходу по коридорам, а потом по дорожкам парка, я размышляла о своем погружении в тишину.
6
После моего возвращения в обычную жизнь улица показалась мне игровой вселенной Playmobil — настолько нереальной она выглядела со всеми этими кубиками-зданиями и длиннющими улицами. Корни деревьев, высаженных вдоль проспектов, прорывали асфальт. Стоял октябрь, и каштаны уже сбросили листву. «Пойдем-ка выпьем по бокальчику, чтобы отпраздновать твое возвращение», — предложил мой друг-сосед.
Оказавшись дома, я с огромным удовольствием облачилась в комфортную одежду, на что мое измученное тело отозвалось благодарностью, потом огляделась вокруг — хотела почувствовать свое, заново обретенное, пространство. Все шумы сгущались и отдалялись, напоминая эффект оптических иллюзий, — сирена скорой помощи на улице и спуск воды в унитазе оборачивались лишь резко усиливающимся шипением.
Мой сосед уже ждал меня в ресторане: его приветственный поцелуй и мягкий голос тут же вытеснили окружающий галдеж. Я цеплялась за его слова в ореоле высоких частот. Когда я не смотрела на его губы, голос казался мне горячим, звуки имели четкие контуры, как картинка солнечного затмения. Средних частот я не слышала, но яркий круг, созданный высокими тонами, позволял мне улавливать смысл. Мне удавалось понимать почти все, что он говорил, и это меня ободряло. Вечер возвращения в привычный мир мы проводили смеясь. Но в какой-то момент мой друг принял серьезный вид.
Он стал рассказывать об одном японском архитекторе и о построенной им церкви из голого бетона: в ее торцевой стене прорезан огромный крест на манер переплета оконной рамы, и уличный свет, проникая внутрь, вырисовывает его форму. Я не могла отделаться от мысли, что этот образ прекрасно описывал мое восприятие его голоса: высокие звуки выделялись, светом вырезали смысл слов из тяжелой серой тесситуры средних частот.
— Тадао Андо! — воскликнул он.
В ответ на мой озадаченный взгляд он уточнил:
— Тадао Андо — так зовут архитектора, о котором я тебе говорю.
Его большие голубые глаза засмеялись, засмеялась и я. Спиртное начало давать о себе знать: мои уши, лишенные ресничек-рецепторов, теперь чертовски искажали речь моего друга. Алкогольное амбре изо рта напоминало запах антисептиков. А еще я, похоже, переела артишоков. Мой друг их не любил и скормил все мне. Опьянение настигло и его: язык развязывался, взгляд становился более настойчивым. После недели, проведенной в больнице, этот ужин с вином в компании мужчины кружил мне голову. Внезапно друг показался мне очень грустным, я разглядела темные круги у него под глазами. В глубине его взгляда таилось что-то тёрнеровское[1], голубые глаза обращались парусниками и стремительно тонули в пучине его тоски.
На мгновение я подумала, что вижу своего солдата.
Его силуэт возник позади моего друга, их кудри смешались: черные кудри солдата становились тенью светлых кудрей моего друга.
— Куда ты смотришь?
Я снова впилась взглядом в его губы, из которых вырывался вихрь слов, а его язык раскачивался во рту, словно язык колокола.
О чем он говорил? Предмет нашей застольной беседы ускользнул от меня. Наблюдение за отдельными частями его тела нисколько не помогало, но я ощущала, как зарождалось желание, его жестикулирующие
