Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
– Почему, пап?
– Да не знаю даже. На Изуморе утро пролетало мгновенно, только что все скрывала таинственная тень, и вдруг солнечные лучи пробиваются один за другим, и тайна куда-то исчезает. На Шавыринской протоке все думаешь, донесешь ли рыбу домой, днем-то жара, а путь очень уж дальний. А на Светлом, на нем время как-то растягивалось. И дом наш, на Венце, виден был. Пусть и издалека – а виден. Рыбачишь и веришь, что день будет длиться вечно. И все грозы, даже самые темные, заканчивались там высокими радугами. И берега у него открытые, с песочком золотым. Светлое, одним словом. От него и на душе светло.
Папа приостанавливал рассказ, когда говорил о Светлом, лучики-морщинки в уголках его глаз весело разлетались, но и грустная тень пробегала по лицу.
– Там, – в который уж раз говорил он, – я встретил однажды старого рыбака, живущего прямо на берегу, в землянке. Он показывал мне собственноручно вырезанный из древесной коры поплавок – и с тех пор я гадаю, что это была за кора. Обязательно как-нибудь сделаю такой – ты подивишься. Никогда его не забуду. Изящно пропущенный сквозь леску, овальной аккуратненькой формы, летит легко, ложится на воду беззвучно, приметен на воде, даже на ряби, идеально, потому что чуть краснеет от соприкосновения с водой… С тех самых пор все хочу такой же, но никак к делу не приступлюсь. То руки не доходят, то коры подходящей нет, а то и страшно: вдруг не выйдет?
А еще на Светлом брали огромные окуни на живца. Отец, дед Иван твой, научил меня так: «Ты свою шолупонь лови, а длинную удочку одну закинь в камыши с живцом и про нее забудь. А как пойдешь домой, вытащи, там окунь будет сидеть горбатый». Я так и делал. И каждый раз вываживал горбача с широкими зелеными полосами. Дед Иван говорил обычно, разбирая мой кукан (рыбу носили только на кукане, за садок бы засмеяли): «Вот троечку бы таких принес – и хорошо. А ты и баклешки, и густерки, и ершей, и красноперок насобирал. Чистить-то мне!» Он чистил мой улов на дворе, под вой местных котов, объедавшихся потрохами, а мама, баба Катя твоя, варила уху, жарила рыбу, запекала в печке с овощами…
И я всегда, знаешь, приносил домой охапку цветов луговых, особенно подмаренника, который под маревом расцветает, к концу июня расходится, самый любимый мой с детства медонос, и мама ставила цветы в банки – вазы у нас не было. А после я засыпал где-то на сутки. Как закрою глаза – так и вижу тонущий поплавочек, и все хочу сделать движение рукой, подсечь… А сейчас закрываю глаза – и вижу озера, навсегда канувшие в пучину.
Навсегда…
«В прозрачных чертогах»
Отец открывает книгу – для меня наступает праздник. Отцовское чтение вслух все равно как заклинание или молитва. Торжественно является со шкафа старинный том, и отец с выражением – нараспев – произносит:
– Сергей Тимофеевич Аксаков. «Записки об уженье рыбы».
И тихонечко добавляет:
– Дореволюционное издание.
И для пущей таинственности, как будто не книгу читать, а сказку собирается сказывать, раскатисто шепчет:
– Пом-м-м-бом-м-м!..
И начинает:
– «Настоящему рыбаку, охотнику-артисту, необходимо изучение нравов рыб, а это самое трудное и темное дело, хотя рыбы живут и в прозрачных чертогах».
Я толком не понимал, что такое «дореволюционное» и что такое «чертоги». Но у меня дух от волнения перехватывало. Слушая папиного Аксакова, я представлял себе сказочные реки, хрустальные озера, величественные шатры дерев. И стада рыб с золотыми спинами. А отец делал многозначительную паузу и восклицал, обращаясь ко мне и к себе, наверное, тоже:
– В прозрачных чертогах! Ты понимаешь, как это замечательно сказано: в прозрачных чертогах…
Дальше он переходил к какой-нибудь новой главке. И с любовью выговаривал ее название:
– «Наплавок». Вслушайся только в слово – не поплавок, нет, а наплавок. Как точно, как легко, как зримо. На-пла-вок…
И принимался читать:
– «Наплавком называется небольшая, обыкновенно круглая или овальная, палочка… из легкого дерева, или древесной коры осокоря…»
Отец откладывал книгу, снимал очки и смотрел так, как будто он теперь далеко-далеко.
– Я все-таки думаю, я уверен, что у того старого рыбака со Светлого озера поплавочек был выточен из осокоревой коры, из осокоревой… Понять бы только секрет самой выделки, почувствовать материал…
Если отец задерживался в редакционных командировках или сматывался скоренько на рыбалку, я просил почитать мне «Записки об уженье рыбы» маму. Уставшая после работы, она самоотверженно соглашалась, но проговаривала слова торопко, и не делала восхищенных пауз, и забывала про торжественное «Пом-м-м-бом-м-м». И я протестовал, и пытался складывать буквы сам, но тайнопись старинной книги не поддавалась и моему детскому лепету. Куда-то пропадали они, сказочные реки, рассыпались хрустальные озера, тускнели шатры дерев. И исчезали в озерной глубине стада рыб с золотыми спинами. И кора осокоря теряла свои драгоценные свойства.
На помощь, поправив клетчатый фартук, приходила бабушка. Но и у нее ничего не выходило.
– Жди отца, – устало улыбается мама. – Мы так не сможем…
Генерал поймал ерша…
Был у нашей семьи когда-то замечательный друг, да что там друг – родной человек. Дядя Сережа. Гениальный шофер, неразлучный со своим небесно-синим редакционным газиком. Он возил отца и других писателей-журналистов по редакционным командировкам. А как не возьмешь в такой выезд пару
