Я не прощаюсь - Хан Ган
Если считать ещё те брёвна, что внутри, их в сумме получается около ста штук.
Над кипой брёвен на белой стене балуется тень – её роняет пропускающее мимо себя свет дома дерево, под которым я только что похоронила Ама. Наблюдая за зрелищем, напоминавшим бесшумное волнение нескольких человеческих рук, я вдруг понимаю, что именно на фоне этой стены Инсон брала у себя интервью в последнем фильме. Форма тени оттуда была почти идентична той, что сейчас танцевала на этой стене.
Инсон работала над этой лентой ещё до того, как переехала сюда, так что в то время это помещение, скорее всего, использовали в качестве склада. Плечо, колено, неровная линия шеи Инсон словно случайно попали в уголки кадра, пока большую часть картинки занимала стена с колеблющейся тенью. Что-то в ней было настораживающее. Словно кто-то был против того, что сказал человек в кадре, и этот кто-то размахивал руками в негодовании, со всей силы выбрасывая конечности в разные стороны и резко возвращая обратно. Эти движения добавляли интервью ощущение диссонанса – но так будто и было задумано.
* * *
Потом я пошла искать ту пещеру, но безуспешно.
Я несколько раз копалась в воспоминаниях, но это не помогло.
Нет, это был не сон.
В последний раз я ходила туда, когда мне было девять лет.
Интервью начиналось с этих слов – без какого-либо вступления. Вопросы то ли вырезали в процессе редактирования, то ли их никогда и не было.
На этом острове входы в пещеры узкие. В них еле может пролезть один человек, так что одного камня будет достаточно, чтобы скрыться от других. Но внутри они кажутся бесконечными. В 1948 году все жители одной деревни целиком укрылись в такой пещере.
И тут резко картинка сменяется лесом – его словно снимали с камеры, нацепленной на лоб. Всё пространство было заполонено огромными лиственными деревьями, сотрясавшимися на ветру. Их верхушки не давали солнечному свету пробиваться к земле, так что трава там не росла и внизу было темно, будто всегда вечерело. Огромные листья, свисающие с веток выпуклые корни, похожие на разбухшие суставы великанов, сдержанные узоры просочившегося солнечного света и скрипящая под ногами земля – всё сопровождало камеру.
Пещера, в которую мы ходили с отцом, была не такая большая. Там уместилось бы только человек десять.
Изображение возвращается к белой стене – на освещённом солнцем колене Инсон переплетены обе её руки. Какое-то время ветра не было, но как только он поднялся, ветки дерева зашевелились, будто длинные пустые рукава. Его тень, чётко отображаясь на стене, своей раскидистостью напоминала лист папоротника.
Я помню, что воздух там всегда был влажный. И что каждый раз, когда мы туда приходили, шёл дождь или снег. Сейчас мне кажется, что это не совпадение – отец, скорее всего, ходил туда из-за низкого давления, вот я и не помню, чтобы мы там были в ясную погоду. У некоторых людей ведь болят суставы или мышцы во время дождя и снегопада.
Голос сменился шёпотом.
«Спокойнее», – часто говорил отец, когда мы туда приходили.
Огромная тень, напоминавшая лист папоротника, поползла вверх по стене и беззвучно растворилась.
Это значит, что нужно задержать дыхание, не двигаться, не издавать ни звука.
Она расцепила руки и вновь крепко переплела пальцы.
Я помню, что через камень, перекрывавший вход, пробивался свет. И то, что отец снимал с себя плотный джемпер и надевал на меня. И что он прикладывал свою руку к моему лбу, хоть у меня и не было температуры, и тихим голосом говорил:
«Не болей. И хорошенечко запомни: в здоровом теле – здоровый дух!»
Когда я шёпотом его просила вернуться домой, он тихо, но решительно мне отвечал:
«Мы с тобой туда пойти не можем, доченька».
А когда я спрашивала его, как мне спать в таком холодном месте, он невнятно бормотал:
«Наступила ночь… Военная операция».
«Мама будет ждать».
Я почувствовала, что, произнося слово «мама», отец весь вздрогнул, будто по нему пробежался ток.
«А ведь я говорил идти с нами».
Я помню выражение его лица перед тем, как лучик света, пробивающийся через камень, погас – его глаза, уставившиеся на этот луч, и поседевшие волосы блистали, словно стеклянные бусы.
«Кто ж знал, что так будет… Чёрт ведь её заставишь ещё пойти… Надо было хотя б тебя спасти, ты ж ни в чём неповинный ребёночек наш».
Тогда ещё я не понимала, какие мысли бродили в его голове, но я знала, что каждый раз, когда его настигало отчаяние, он брал меня за руку. От его рук, крепко схвативших мои, исходили волны энергии – словно он выжимал одежду после стирки, позволяя потокам лишней воды устремляться вниз.
На экране появилась карта острова овальной формы, протянувшегося с запада на восток. С пометкой в субтитрах – «Материалы американской армии, 1948 год» – с побережья тянулась пятикилометровая пограничная линия. Потом в субтитрах приводится текст с приказом эвакуировать всех с этой территории, включая гору Халласан, а всех оставшихся людей считать мятежниками и расстрелять вне зависимости от причины их пребывания там. После этого картинка сменяется до удивления бесшумной, чёткой чёрно-белой видеозаписью – горят соломенные крыши. Клубы дыма и языки пламени взмывают в небо. Солдаты в выцветшей форме со штыковыми винтовками за спиной перепрыгивают базальтовое ограждение.
Тьма.
Всё, что я помню, – это тьма.
Иногда я засыпала, а когда просыпалась, всё казалось эфемерным – что я не дома, а в пещере – в этой темноте, где я не видела отца. Только спустя какое-то время понимала, что он всё ещё держит меня за руку. Если бы не его рука, я бы закричала – в надежде, что мама услышит, или же просто заплакала. Наверное, отец это понимал и поэтому держал мою ладонь в своей. Возможно, в той пещере мы закалялись, готовясь к тому, что наши рты будут заткнуты чужими руками. Я старалась не издавать звуков даже когда засыпала – на случай, если мимо нашей пещеры пройдут те существа.
Дальше на экране показывается видео, где жители деревень, усаженные в грузовики, которые были заполнены высушенным мискантусом, едут в гору. За ними, судя по всему, ехала другая машина – с этого ракурса снимала камера. Спереди и сзади открытого кузова стояли жандармы, а между ними вплотную,
