У медуз нет ушей - Адель Розенфельд

Он остановился в дверном проеме на кафельном полу холодной кухни: глаза сонные, на щеках — следы от подушки, трусы скрывают набухшую плоть, — все тело истерзано постелью и ночью.

Тома промолчал.

Он смотрел на всю эту сцену и моргал в такт мигающему разноцветными вывесками городу, за окнами разгорался новый день.

Так он простоял еще какое-то время, сменившийся на вывеске свет окрасил кухню другим цветом.

Я неловко поздоровалась с Тома, сказала, что не могла уснуть и что я не одна. Тоном, не терпящим возражений, добавила, мол, представлять их друг другу нет нужды. Ничего не понимающий Тома так и застыл в полном ошеломлении.

Солдат обменялся взглядами с ботаничкой, которая стояла в коридоре и держала в руках панцирь морского ежа. Она вернулась с миской лепестков и предложила их всем собравшимся. Солдат взял одну горсть, залил в своей тарелке молоком и отрешенно съел, а ботаничка обжарила лепестки в березовом соке.

Тома сел за стол и теперь смотрел в пустоту застывшим взглядом, с безразличием айсберга, мимо которого проплывает косатка с пингвином в пасти.

53

Не знаю, как этим тяжелым утром Тома принял открывшиеся ему обстоятельства и принял ли их вообще, но все мы поднялись и, не глядя друг на друга, отправились по своим делам. Мне, например, сегодня предстояло обследование с помощью электродов.

Я понятия не имела, что это за процедура, но она была частью медицинского протокола, предваряющего имплантацию.

Исследование проводилось в клинике. Я снова оказалась в корпусе «Бабинский» на том этаже, где записывали аудиограммы и где мне впервые явился солдат (кстати, он подмигнул мне, но из-за его обезображенного лица это выглядело довольно отталкивающе).

В коридоре все звуки были потускневшими, как будто им пришлось пересечь засушливые, труднопреодолимые территории и до меня они добрались вымотанными, обескровленными, изможденными. Если они и доходили до моего уха, то слившимися в общее хрипение.

Больница была все такой же, какой я ее помнила: по зеленым коридорам сновали белые халаты, открывались и закрывались двери, пациенты смотрели во все глаза, чтобы не пропустить свою очередь, поднимались, ковыляли за людьми в халатах и исчезали из виду.

К ожидающим вышла молодая женщина, которая мне показалась сотрудницей похоронного бюро, сменившей свою скорбную профессию, я встала и, не дав ей ничего сказать, назвала свое имя. К счастью, была моя очередь.

Она провела меня в комнату — готовую декорацию для съемок документального фильма об эволюции медицинской науки, уложила на кушетку, окруженную аппаратами. Молодая практикантка нелепыми жестами попросила меня снять слуховой аппарат, разместила электроды на моей груди, за ушами и на лбу.

Я почувствовала, как побежали электрические токи. Почувствовала жар, будто о внутреннюю поверхность моей кожи чиркали спичкой. Потом услышала долгий свист. Я вспомнила, что к военным с посттравматическим психическим расстройством применяли электрошок. С закрытыми глазами я увидела, как солдат, зажмурившись, стискивает зубы, как от напряжения вытягивается, словно тетива, его тело.

Исследование завершилось, практикантка направилась посмотреть результаты на мониторе, за ней следом пошла другая женщина, постарше. Вернувшись, они сняли с меня электроды, не переставая друг с другом разговаривать. Я попросила бумажное полотенце, чтобы стереть нанесенную на меня творожистую субстанцию, которая теперь пахла горелым.

Что же сожгли во мне? Воспоминания? Как в тех сценариях, расписанных Анной? Неужели сожгли память о звуках, с которыми я выросла, избавились от них, как от цветочных луковиц, погибших морозной зимой? Что же во мне сжигали?

Пока я задавалась всеми этими вопросами, ко мне повернулась одна из сотрудниц:

— Вам нужно поставить имплант.

Поскольку я промолчала, она повторила «вам нужно поставить имплант»; у нее оказался сильный акцент, возможно восточноевропейский, хотя с таким же успехом он мог быть, к примеру, бургундским.

Я спросила, как прошло исследование и каков результат.

Она четко артикулировала губами, подбирала простые слова: «У вас тугоухость. Очень тяжелая.

Вот замеры.

Аудиограмма, которую вы получили раньше, — результат ваших ответов.

А здесь все замеряет машина».

И она показала мне на экране рисунки, похожие на топографическую карту каменистой равнины. На мониторе старенького компьютера в нескольких окнах отображался результат в виде тонких зеленых линий на черном фоне. Они напоминали спутниковые снимки Луны, на которых виднелись мелкие кратеры.

— И какую дополнительную информацию это дает? — спросила я.

— У вас глухота. Так утверждает машина.

Я разочарованно кивнула: «Но я и так об этом знаю».

Пока она складывала в папку спутниковые снимки лунной поверхности, я негодовала: двести лет технического прогресса, а мне сообщают лишь то, о чем я знала всегда.

54

Я боялась. Имплант — бездушная и прискорбная вещь. — «Почему прискорбная?» — Он заменит часть меня, введет меня в другой мир, в другую жизнь, и это уже буду не я. — «Но это будешь по-прежнему ты».

Сурдолог сказал мне: «С имплантом будет по-другому». Но что именно это значит?

По-другому. Другое.

Задумавшись об этом слове, я подметила, что оно встречалось всюду, на всех рекламных плакатах, от гигиенических прокладок до виски, оно было частью повседневной жизни, и тем не менее в нем оставалось нечто таинственное.

Буду ли я узнавать голос матери, голос Тома, голос Анны, свой голос?

Мысль о том, что я перестану узнавать собственный голос, ввела меня в глубокий ступор. Меня охватил безотчетный страх раздвоиться. Я представляла себе, что говорю чужим голосом, что во мне живет другая, что внутри я раздроблена на части, — это как улица, по которой прошли века, но видимых, осязаемых следов от них нет.

Я попаду в такой научно-фантастический сюжет, где мир идентичен нашему, но одновременно другой. Глядя на свою мать, я буду думать, что та, кого надо называть мамой, на самом деле может оказаться роботом. Я представляла себе, как произносимое мной слово «мама» доносится откуда-то из будущего.

— Но ты будешь слышать.

А если я не захочу слышать подобным образом, смогу