Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски
— Вот видишь, для чего нужен брак?
Тон у нее был хвастливый.
— Я и не спорила.
— А чего тогда смеешься?
— Я не смеюсь, Марья. Я радуюсь за тебя.
На бракосочетание Марья надела почти белую кружевную сорочку, в которой ее тело кажется еще мощнее. На плечи накинула черный платок с розами. Волосы заплела, а косу уложила на голове так, что хоть сейчас можно баллотироваться в парламент. Кружевная занавеска служит фатой. И цветы, всюду цветы. В волосах васильки, на сорочке турецкие гвоздики, а в петлице Сидорова цветок шиповника.
У Сидорова дрожат колени, он кажется еще меньше, чем обычно, из последних сил опирается на палку. На руках выступили побелевшие костяшки. Но черты его лица искривлены победной улыбкой — правда, ее легко принять за предсмертную гримасу. Сидоров принарядился: изъеденные молью серые брюки в тонкую полоску и пестрая рубашка с зигзагообразным узором.
Жених и невеста стоят передо мной и смотрят выжидающе. Теперь мне предстоит сказать что-то торжественное. Я тоже прихорошилась из уважения к молодоженам, на мне длинная юбка и шелковая блузка, косынка на голове только что постирана, а шею украшает ожерелье из больших разноцветных деревянных бусин. Моя татуировка снова зудит. Я пытаюсь вспомнить, что говорила сотрудница загса на нашей с Егором свадьбе, но слова не идут в голову. Потом я перебираю в памяти все свадьбы, на которых была гостьей или свидетельницей. И невольно вспоминаю, что не была на свадьбе Ирины.
В голову приходит свадьба двоюродной сестры, мне тогда было сорок с чем-то, и одна фраза особенно запала в сердце. «Будьте добры друг к другу» — такое напутствие дала усталая регистраторша моей сестре и ее будущему мужу, вот так, не больше и не меньше. В ту субботу возле загса толпились пары, и некоторые матери молодых уже выходили из себя в коридоре. Эти слова меня долго не отпускали. Хотя тогда я уже давно была и женой, и матерью.
Много лет спустя я по телевизору смотрела, как люди венчаются в церкви, даже королевскую свадьбу видела. У нас в стране теперь молодежь тоже часто это делает в церкви. В наше время после такого на работе показаться было бы страшно.
— Подайте мне руки.
Они охотно протягивают мне лапы: у Марьи пухлая и мягкая, а у Сидорова как сушеная птичья. Я беру их руки и кладу друг на друга. Марья пожертвовала два кольца, которые откопала в своих запасах, — я раздаю их молодым. Сидоров натягивает Марье на палец широкое кольцо с блестящим камнем, палец слишком большой, Марья стискивает зубы. Готово. Затем кольцо надевают Сидорову — палец слишком костлявый, так что тонкое колечко на нем болтается. Сидоров сжимает пальцы в кулак, чтобы оно не слетело.
— Будьте добры друг к другу, — говорю я.
Марья вытаращила глаза, словно я прочла Нагорную проповедь.
— Объявляю вас мужем и женой.
Я чувствую, как у Марьи участился пульс. У Сидорова я вообще пульс не чувствую, кожа сухая и холодная. В воздухе вновь повисло ожидание.
— Ты помнишь? — шепчу я Егору. — Помнишь, что дальше делать?
— Благослови их, — шепчет он мне на ухо. — И про поцелуй не забудь.
«Он же это не всерьез, — думаю я, — они пожилые люди, надо же соблюдать приличия». Но они смотрят на меня так, словно ждут чего-то конкретного, так что я громко вздыхаю.
— Я вас поздравляю и… благословляю. — От моих слов у Марьи сияют глаза. — И, если уж вам так хочется… то есть… Сидоров, можешь поцеловать невесту.
* * *
Мы еще ни разу ничего не делали как сельская община. Даже въезжали по очереди: сначала я, потом остальные. Я их приветствовала, показывала дома, делилась семенами томатов. Но мы никогда не были общиной, каждый хотел, чтобы его оставили в покое. Мы не привыкли сидеть за одним столом. Теперь мы это делаем.
Длинный праздничный стол соорудили у Марьи в огороде и накрыли несколькими простынями. Леночка рассыпала лепестки роз. Посуду для торжества несли со всего села. В центре стоят: дымящийся чайник, в нем плавают листья мяты; тарелка со свежими огурцами и тарелка с солеными; помидоры, порезанные кольцами; пучки зелени; сваренные вкрутую яйца; манник с вишней — я его испекла; две жареные курицы, которые пожертвовала Леночка и на которые мы все смотрим, словно с голодного края; и несколько бутылок ягодного вина из сарая Сидорова.
Атмосфера не то чтобы непринужденная, но какая-то атмосфера все же есть. Марья сняла фату, в волосах еще висят лепестки цветов. Ее щеки порозовели от жара, вина и смущения. Вопреки обыкновению говорит она мало. Поглядывает то на одного, то на другого, и ее взгляд дольше всего замирает на мне, будто она хочет передать какое-то послание.
Сидоров и Гаврилов склонили головы. Готова поспорить, травят похабные анекдоты. Гаврилова скорчила злую физиономию, но то и дело прыскает со смеху. Непривычно тихий Петров неотрывно таращится на Леночку, словно видит ее впервые. Потом они подвигаются ближе друг к другу.
Мертвый петух Константин прыгает у Марьи на коленях, а она даже не замечает. Константин клюет ее в пухлое плечо. Коза стоит с другой стороны и жует сорочку.
Я слежу за тем, чтобы не пустели тарелки и чтобы у всех было налито. И у меня ощущение, что за нами кто-то наблюдает. Будь я верующей, сказала бы, что это Бог. Но Бога в нашей стране упразднили, когда я была маленькой, и мне так и не удалось его восстановить. В доме моих родителей икон не было и никто не молился. В отличие от многих, я не побежала креститься в девяностые, мне казалось нелепым окунаться в купель и нюхать пряный дым во взрослом возрасте. Тем не менее я глубоко убеждена, что Иисус Христос был человеком достойным, если верить тому, что о нем говорят.
Я делаю глоток вина. Фруктовая сладость скрывает его крепость. В голове мутнеет. Я вижу перед собой лицо Егора. «Сядь, — говорю я. — Я тебя прощаю».
— Чего ты там бормочешь?
Марья нагибается ко мне и обнимает. Она пахнет потом и травой. Моя Марья, о которой я заботилась, когда она на неделю слегла на свой мягкий матрац с температурой. Я потратила последнюю водку на растирания. Марья потом пахла как врач скорой помощи на Новый год. Когда она потела, я ее мыла. Это отличалось от моей работы медицинской сестрой. Можно быть сколько угодно опытным и образованным, но перед таким
