Хорошая женщина - Луис Бромфильд
8
Тем временем Эльмер, Наоми и Эмма сидели в гостиной аспидно-серого дома и, погрузившись в мрачное молчание, размышляли над вопросом, проиграна ли битва окончательно и бесповоротно, а тетя Мабель зевала во весь рот и храбро боролась со сном. Молчание нарушалось время от времени только всхлипываниями Наоми. Дело обернулось гораздо хуже, чем они ожидали. Ведь, пока Филипп жил, так сказать, скрываясь, еще можно было кое-как вести сносную жизнь, продолжая делать вид, что он болен и в один прекрасный день возвратится в Мегабмо к вящшей славе всего благочестивого семейства. Правда, никто из них, в сущности, не верил в болезнь Филиппа, но никто не смел поделиться своими сомнениями с другими. Однако, с той минуты, как он вскочил из-за стола у дяди Эльмера, все было кончено: они поняли, что он в здравом уме, и поняли его намерения.
Теперь же он покрыл их новым несмываемым позором: вместо того, чтобы засесть в какой-нибудь конторе или занять место в приличном деле, хотя бы на фабрике дяди Эльмера, он окунулся в самую гущу чужеземного сброда, поступил, о, ужас, «простым рабочим» на завод! Ни один истый американец еще не позволял себе ничего подобного. Лучше бы Филипп уж убил или ограбил кого-нибудь.
Наконец, просидев с час словно в рот воды набравши, Дядя Эльмер встал, вытянулся, одеревянел, как высохший столб, и заявил:
— Ну, Эмма, я пришел к определенному решению. Если в течение двух недель Филипп не образумится, я порву с ним навсегда всякие сношения. Можешь ему это передать, — я даю ему две недели на размышление, ни одним часом больше, затем — я перестаю с ним видеться и не желаю слышать его имени. И если он попадет в беду, то пусть не рассчитывает на мою помощь.
Эльмер явно ждал какой-либо реплики со стороны сестры, но та упорно молчала, уставившись на брюссельский ковер. Однако, ему, повидимому, нужно было во что бы то ни стало добиться от нее ответа, — хотя бы ценой весьма не рыцарского удара по ране, затянувшейся, как он думал, много лет тому назад.
— Видишь, — заметил он, — вот последствия замужества, против которого я всегда восставал. Я знал, что говорил, когда предостерегал тебя от брака с Джэзоном Даунсом.
И тут-то Эмма, после минутной паузы, поразила его в самое сердце совершенно неожиданной вспышкой гнева. Может-быть, это вспыхнула в ней ярким пламенем, под влиянием приезда Филиппа, давно, казалось, угасшая и забытая страсть к ветреному супругу.
— Отлично, Эльмер, — начала она, — я передам твои снова Филиппу, но ты можешь считать, что между нами тоже все кончено. Если ты больше не будешь разговаривать с Филиппом, то и со мной тебе не придется разговаривать. Напрасно я тебе все рассказала. Ты ничего хорошего не сделал и все лишь напортил.
Эльмер на минуту лишился языка и только таращил на Эмму бессмысленные глаза.
— Ну, ну! — наконец, откашлялся он. — Во всяком случае, я исполнил свой долг. Надеюсь, ты не станешь это отрицать.
— И сделал этим много добра, — с горечью отозвалась Эмма. — Да, много добра…
Она, неукротимая Эмма, вот-вот, казалось, расплачется. Где-то в углу засморкалась Наоми, желая обратить на себя внимание.
Эльмер хотел удалиться со спокойным достоинством, — так, чтобы все заметили, насколько он оскорблен, но на его пути оказалась тетя Мабель. Бедняжка не могла побороть одолевавшую ее сонливость и мирно дремала в качалке, не подозревая о разыгравшейся драме. Эльмеру пришлось ее расталкивать, сопровождая расталкивание далеко не ласковыми словами. Наконец, она проснулась, рассыпалась в извинениях и отправилась домой в обществе молчавшего, как статуя, супруга.
Ребенок родился на следующий день. В сумерки, перед приходом Эльмера с фабрики, она пришла навестить Наоми, горя желанием узнать, что произошло за время ее дремоты (Наоми и Мабель связывала взаимная симпатия). Схватки начались в разгар оживленной беседы. Наоми сбегала за кэбом, и Мабель повезли домой во весь опор. Спешка оказалась напрасной. Кучер и мальчик из мясной снесли родильницу на руках в верхний этаж, но она разрешилась до прихода доктора. Наоми никогда не видела ничего подобного: все произошло быстрее, чем у туземок Мегамбо.
— Да, я уж такая, — объяснила ей Мабель. — Мне достаточно одной минуты.
Новорожденный мальчик был мал и довольно тщедушен для такой гороподобной мамаши. Его назвали Джемсом в честь деда.
Эмма навестила невестку и посылала из ресторана крепчайший бульон, но с братом не разговаривала.
Она сообщила о событии Филиппу, когда тот проснулся и одевался, собираясь итти на работу. Филипп долго смотрел на пол и затем тихо промолвил:
— Вот и отлично. Ведь он хотел мальчика, не так ли?
Что-то во взгляде сына заставило Эмму ласково взять его под руку.
— Филипп, — сказала она вполголоса, — если ты действительно решил не возвращаться в Африку, то-есть, если ты твердо решил не возвращаться, то и у тебя с Наоми может родиться ребенок…
— Да, это верно, — ответил он.
Больше он ничего не прибавил, но Эмма разгадала мысль, мелькнувшую в голове у сына. Она поняла, что Филипп со всей страстностью глубоко эмоциональной натуры жаждал иметь ребенка. Но она не могла догадаться, что он не хотел, чтобы матерью этого ребенка была Наоми.
9
Наоми тоже страдала по-своему. Вся жизнь ее прошла в кипучей деятельности, и вынужденная праздность камнем лежала на ее душе. Всю жизнь она, сначала дочь, затем жена миссионера, боролась с лишениями, болезнями и невежеством, выполняя угодное богу дело. И вот теперь, повидимому, ей не было места в чуждых, почти незнакомых «цивилизованных условиях». Она попробовала заняться приборкой аспидно-серого дома, но через несколько дней бросила с отвращением. Попробовала засесть за шитье платья для отправки в миссии — длинных халатов, долженствующих прикрыть наготу туземцев, — но ничего не вышло из ее неумелых рук. Она оказалась столь же неудачливой в роли белошвейки, сколь в роли хозяйки. Могильное безмолвие дома угнетало ее, а выходить на улицу она боялась из опасения встреч со знакомыми и неизбежных расспросов о планах на будущее. И спустя несколько недель она, подобно тете Мабель, начала часами просиживать у окна, наблюдая за прохожими.
После происшедшей у Эльмера сцены Наоми стало вообще казаться, что выхода нет. Тогда она с головой ушла в работу в церковном хоре, где ее громкий голос оказался, действительно, очень кстати, и выступила, без Филиппа, в
