Последний человек в Европе - Деннис Гловер

номер в Барселоне и не конфисковал дневник об Испании? Концлагеря, звукоизолированные камеры, пыточные застенки – вот где окажутся вольнодумцы вроде него. Он не сомневался, что после освобождения Европы, если до этого вообще еще дойдет, дневников найдут немного. Литературе либерализма конец, ей на смену приходит литература тоталитаризма. Он знал, какой она будет: слепленные между собой бесчеловечные, холодные, механические, уродливые слова.

Он пососал кончик карандаша, чтобы тот не скользил, и сделал новую запись:

28 августа 1941 года. В настоящее время до победы уже далеко. Нас ждет долгая, страшная, выматывающая война, и все будут становиться все беднее. Квазиреволюционный период, началом которого был Дюнкерк, завершился, и задача сейчас – помешать войне уничтожить то, что она должна была спасти. Следовательно, я заканчиваю и этот дневник.

Перечитал. Он правильно делает, что заканчивает на этом. Как можно взывать к будущему, когда, скорее всего, не уцелеет ни следа от твоих мыслей? Должен быть способ получше, но сейчас он такого не видел.

* * *

Он знал причину своей угрюмости. Тем утром прошла обычная летучка в Бродкастин-хаусе, для обсуждения программы Восточной службы. Он страшился этих собраний: появление на его столе повестки дня и вызова в комнату 101, бесконечные унылые дискуссии, какого академика пригласить для лекции о Босуэлле или Китсе, – все это вселяло панику. Он верил, что задача военного вещания – высосать душевные силы таких, как он, занять пустяками, чтобы они не сомневались в войне и радикальных мерах правительства. Каждый раз, когда стрелка часов приближалась к времени встречи, он фантазировал о способах побега: забывчивость, болезнь, увольнение, ложь, что его квартиру разбомбили. Но бежать было некуда, оставалось только идти на собрание с притворной улыбкой. «Сохраняйте спокойствие и продолжайте действовать», – приказывал лозунг Б. Б.

Этим утром во время собрания он ушел в себя. Задумался о недавней встрече с Энтони Пауэллом[49] в кафе «Ройял» и как прекрасно тот выглядел в отцовской форме гвардейской бригады – с жестким воротником, натертыми медными пуговицами и ремнями. Они говорили об Ивлине Во – тот стал коммандо, подумать только! Вечно тори везет. Пауэлл и Во (теперь Оруэлл жалел, что звал их конъюнктурщиками) прославились и сказочно разбогатели, пока он слушал напыщенных ученых зануд, занимая скучную должность, чтобы свести концы с концами.

– Может быть, Джеффри Тиллотсон из Университетского колледжа Лондона? – спросил председатель Рашбрук Уильямс. – Как я слышал, он эксперт по Драйдену.

Вопрос предназначался ему, но он таращился в повестку и рисовал каракули, блуждая мыслями где-то еще. «Уиган-Пирс», «Памяти Каталонии», романы, которых он теперь стыдился… все либо нераспродано, либо развеяно по ветру, когда склад Голланца разбомбили во время блица. А он сидит здесь и треплется о Драйдене с теми, кто слишком болен, стар или труслив, чтобы сражаться, и тратит вечера на муштру в ополчении. Тяжесть в груди, которую он чувствовал всю неделю, усиливалась.

– Блэр, что думаешь о Тиллотсоне? Это твой цикл. Блэр?

Тиллотсон? В голове вертелось: это очередное марксистское имя. В самый раз для какого-нибудь товарища академика.

– Ну, видите ли… – начал он, хрипя и запинаясь. Пытаясь придумать, что сказать дальше, – к встрече он не готовился, – он вдруг почувствовал спазм в легких и зашелся болезненным кашлем; грудь ходила ходуном, словно старалась извергнуть из тела какой-то чужеродный предмет. И это не прекращалось, судороги становились все глубже и сильнее, и уже казалось, что они переломят позвоночник. Он весь побелел и залился потом.

– Господи, что это? – услышал он кого-то. – Блэр! Что с тобой?

Кто-то подбежал со стаканом воды, но другие машинально прикрыли лица. Кашель продолжался, но он наконец сумел втянуть в легкие воздух и не лишиться сознания. Его уложили на пол, где он и оставался несколько минут, пока все в ужасе слушали жуткий хрип у него в груди. Вызвали Айлин, чтобы увезти его домой. Прошло два года – но болезнь вернулась.

* * *

Он услышал шорох ключа в замке. Айлин! С виноватым видом сунул блокнот в ящик стола и запер. Почему – и сам не знал, разве что потому, что дневник был отчасти связан с Инес[50]. Это она предложила его вести, хотя скоро их соавторский проект – два писателя дают альтернативные точки зрения на ход войны и грядущую революцию – прекратился. Все вздор!

В дверях появилась Айлин с корзиной продуктов, за которыми отстояла час в очереди после работы. Как и всех в Лондоне, война истощила ее. Пышная фигура отощала, густые темные волосы заметно припорошила седина. Когда-то хороший шерстяной костюм теперь выглядел так, словно не чищен с самого вторжения в Польшу, и был засыпан сигаретным пеплом.

Они были женаты пять лет, но даже его поражало, как редко он вспоминал о ней в ее отсутствие. Все так хорошо начиналось, но ее подкосили Испания и война, а особенно – смерть Лоренса. Временами она казалась совершенно безжизненной. Бунтарский дух, сексуальность, даже ирония, – все, что его в ней и привлекло, – теперь выгорело, оставив лишь вечно пустой взгляд. Она делала все, что положено жене, но не больше, а в остальное время иногда часами сидела или лежала неподвижно; на встречах с друзьями все замечали ее молчание. Она иногда еще занималась с ним любовью – но механически, словно какая-то подвижная деревянная кукла, и то из подразумеваемой обязанности произвести на свет ребенка.

– Эрик, – сказала она, поставив корзину. – Скоро придет Уэллс.

Он уже и забыл: Герберт Уэллс принял приглашение на ужин этим вечером.

2

Ужин с Уэллсом тоже был идеей Инес Холден, возникшей после случайной встречи с самим великим стариком. В разгар блица ее кварталу досталось, и великодушный Уэллс, восхищавшийся ее экспериментальным романом на искусственном языке бейсик-инглиш[51], предложил свою квартиру над гаражом при своем большом террасном доме в Риджентс-парке. Там до сих пор пахло конским потом и голубиным пометом, зато деревья под окном создавали иллюзию, будто находишься в деревне. Это оказалось удобным местом для встреч после его строевой подготовки к параду в ополчении, и однажды днем они дремали там с задвинутыми шторами, когда под дверь проскользнула записка – приглашение для них обоих на чаепитие перед ночной сменой Инес на самолетной фабрике.

Оруэлл чрезвычайно смутился, но Инес и бровью не повела.

– Не переживай насчет старика Эйч Джи, – сказала она. – Он не сплетник. Очень тактичный. Да и не в том он положении, чтобы болтать, – у самого чокнутая русская любовница, доставшаяся от Горького[52]. Наверное, ты просто его заинтересовал, только и всего, –