У медуз нет ушей - Адель Розенфельд
Мои глаза следили за всеми движениями коллеги из архива, следили за его губами, за пальцами на клавиатуре. Проделав взглядом такое сальто, я смогла уловить лишь последовательность из трех «а», но его вздымающиеся брови подсказывали: он произносит и согласные. В результате я подумала, что он спрашивает, все ли мне понятно, и прошептала еле слышное «да». Похоже, он более-менее удовлетворился ответом и собрал наконец своя вещички — пальто и портфель-дипломат.
35
Как-то раз, месяц спустя после нашей второй встречи, Тома зашел с Анной ко мне в гости выпить по бокальчику и увидел мою аудиограмму, лежавшую в коридоре.
Я давно забыла об этом эпизоде, но однажды апрельским вечером, когда мы только-только начинали «встречаться», он затащил меня в какое-то мрачное заведение. «Не люблю сюрпризы», — сказала я. В ответ он стал меня подбадривать, побуждая преодолеть последнюю ступеньку крыльца. «Ненавижу темные бары», — проворчала я. Он взял меня за руку и увлек вниз по лестнице, ведущей в подвал — в пустую комнату со сводчатым потолком и влажными каменными стенами, чьи неровности прорисовывал свет. В глубине виднелась аппаратная.
Вдруг пространство разорвал абсолютно ясный звук, нота, взятая на электрической гитаре и надолго повисшая в воздухе, округлая, цельная, от теплоты которой у меня завибрировало в горле. И больше ничего, только отражение этого звука в глубокой тишине. Он повторился несколько раз. Низкочастотная вибрация ощущалась везде — в горле снова, в пищеводе, голову обволакивало этим электрическим звуком, во время пауз он удерживался в памяти; опять взрыв ноты, все той же, неимоверно желанной, — и бархатная тишина; улыбка Тома — и трепетная тишина.
А потом в этом подземелье зазвучал саксофон, он будто наполнил мои легкие, нарастающие высокие ноты накрыли меня с головой. Словно водным потоком, меня захлестнуло эмоциями. Я слышала атаку[14], слышала, как воздух попадает в мундштук инструмента. Удлиненная нота постепенно ослабевала перед новой, более высокой, от которой мое растревоженное сердце обдавало холодом, а уши переставали пылать. Сквозь свет фонарей пробивался пейзаж с остроконечными горными вершинами и смешивался с черно-белыми кадрами ночного Парижа, расцвеченными музыкой. (И как Тома узнал, что мой любимый фильм — это «Лифт на эшафот»?)
Из-за плохого слуха у меня порой возникала гипермнезия — обострение памяти. Пока звучало последнее соло, чистое, мощное, которое я никогда раньше не слышала, я наблюдала за губами Тома, воспроизводящими кинодиалоги: «Знаю, это частная жизнь, но частная жизнь у всех нескладная. Фильмы гармоничнее жизни, Альфонс». Тут мне вспомнилась красиво снятая сцена ожидания в кафе с Жанной Моро: она сидит в черно-белом наряде, скрестив ноги, стянутые узкой юбкой, и представляется мне такой безукоризненной в своем тревожном ожидании, такой элегантной в своей усталости. «В фильмах нет заторов, нет бесполезно потраченного времени. Фильмы двигаются вперед, точно поезда, понимаешь? Точно поезда в ночи»[15].
Я обожала «Blue Train»[16].
Начало этого альбома я узнала по первым же нотам, только теперь они разливались внутри меня, как никогда прежде.
Как-то раз я сказала Тома, что звучание саксофона ближе всего к человеческому голосу, иногда я даже их путаю.
Позже он, склоняя меня к мысли, что тишина первична, а звук вторичен, прислал мне фразу Майлза Дэвиса: «Истинная музыка — это тишина, а все ноты — лишь ее обрамление».
Под конец, когда вступил контрабас, а потом фортепиано, я расплакалась от счастья. Я слышала каждый инструмент.
Как это было возможно? «Помнишь аудиограмму?» — спросил Тома. Оказывается, он отдал ее своему другу-звукорежиссеру, и тот адаптировал «Blue Train» к моему слуху, отрегулировав все звуковые частоты так, чтобы я уловила их как можно лучше.
36
Когда Тома впервые заговорил о своей любви, я его слов не услышала.
Довольно широко открывается рот / кончик языка касается верхних зубов, губы немного растягиваются / короткая смычка, рот опять открывается / губы вытягиваются / смычка, еще раз губы вытягиваются / рот закрывается / глаза блестят.
Мне казалось, фразу «Я тебя люблю» произносят только персонажи второсортных американских сериалов — таких, где несколько поколений семьи живут в одном особняке. В субтитрах эту фразу выделяли желтым цветом, из-за чего она стала для меня верхом дурновкусия.
Тома явно считал ее ключом, открывающим двери, для меня же она двери запирала. После «я тебя люблю» его губы впечатывались в сжатые мои, и со временем эти слова стали для меня предвестием такого «столкновения».
Я провалилась в Тома, в облако с его очертаниями. Мне нужна была забота, и я укутывалась в него ночью, позволяла его дыханию врываться в меня воздушным потоком, — как я надеялась, восходящим.
Думаю, меня успокаивала мысль, что в моей жизни кто-то есть, будто наличие такого человека держало любовный вопрос под контролем, при этом не решало его окончательно.
Несомненно, лучшее, что я могла сделать, — наблюдать за любовью Тома ко мне, и это, возможно, было моим способом воссоединиться с социумом.
37
После концерта, укрепившего наши с Тома отношения, по дороге домой, я оказалась заблокированной в автобусе: путь перегородил грузовик, и его никак было не объехать — мешали заграждения ремонтных работ, выплывавшие отовсюду пешеходы, скутеры и велосипедисты, которые протискивались в узкое горлышко затора. Пассажиры в автобусе выглядели обеспокоенными, нервничали, оценивали дорожную обстановку, комментировали, кивали или качали головами, жестикулировали, показывая, что, по их мнению, надо сделать: сдать
