Собаки и волки - Ирен Немировски
Тем временем девочки уже оделись на праздник. На Лиле было белое кисейное платье, муаровый поясок, позолоченные туфельки и венок из искусственных цветов на голове: Лиля и Ада целую неделю кроили, шили и накручивали тюлевые незабудки на стебельки из латунной проволоки. Ада была в школьной форме с белым фартуком, который надевали по торжественным случаям, в волосах у нее был большой красный бант.
Лиля капнула несколько капель духов на носовой платочек и на пояс, потом смочила духами палец и провела по затылку и верхней губе. Ада уставилась на нее, разинув рот.
– Зачем ты это сделала?
– Ах! Это…
– Лиля, ты что, думаешь, что кто-то тебя поцелует? В губы?.. И в затылок? Ой!
– Тихо! Замолчи! Мама идет!
– Дай мне тоже немного, ладно?
– Зачем? – улыбнувшись своей маленькой кузине, сказала Лиля. – Ты что же, думаешь, что тебя тоже кто-то поцелует, уродина?
Она в шутку капнула немного духов ей на волосы. Ада лишилась дара речи, она была слишком глубоко потрясена, чтобы смеяться вместе с Лилей. Почему поцелуй – это что-то запретное и желанное? Целовать Бена ей бы точно не понравилось. Но если, на самом деле, она подружится с Гарри, может быть, он ее поцелует? Она не знала почему, но при одной мысли об этом ее бросило сначала в жар, потом в холод.
Она вдруг кинулась прочь; закрылась на замок в пахнущем пылью темном чулане, встала на колени, сложила руки и стала молиться:
– Господи, сделай так, чтобы он меня заметил. Пусть он хоть раз взглянет на меня!
Она засомневалась. Настасья заканчивала молитву, осеняя себя крестным знаменем, но для нее, конечно, это было бы святотатством? Но все-таки… Она не смогла удержаться и дрожащей рукой мазнула себя по лбу и груди. Потом поднялась. Выйдя из чулана, она в ужасе увидела, что платье испачкано, а фартук помялся. Но с этим уже ничего нельзя было поделать.
Она села рядом с Лилей и, не говоря ни слова, смотрела, как та заканчивает свой туалет. Потом за ними, поправляя рукава-буфф, пришла тетя Раиса – в лиловом шелковом платье, рыжие локоны прихвачены заколкой-бабочкой со стразами, – окрыленная надеждой.
10
Зал был украшен бумажными гирляндами, зелеными растениями и маленькими трехцветными флажками. Представление только что началось. Тесные ряды кресел перестали стонать под тяжестью взволнованных матерей – они сидели неподвижно, наведя лорнеты на сцену, где двадцать пять маленьких девочек пели хором:
– C'est un oiseau qui vient de la Fra-a-ance…[1]
У матерей были толстые шеи, объемные черные шиньоны и бриллианты в ушах, более или менее белые в зависимости от ранга и социального успеха их мужей. Ниже банкира жемчужное ожерелье считалось дерзостью, но бриллианты допускались начиная с самой низкой категории – купцов 2-й гильдии. Тетя Раиса наконец-то заняла свое место среди этих уважаемых матрон. Все они сидели под небольшим помостом, на котором была устроена ложа, предназначенная для семьи богатых Зиннеров.
Они приехали в середине представления. Когда они вошли, у всех на лицах появилось выражение одновременно польщенное и притворно равнодушное. Оказаться в одном месте с Зиннерами было большой честью, но важно было не забыть, кто ты: Леви, Рабинович! Дамы, все до одной, выпячивали пышные бюсты, чтобы бриллианты сверкали еще ярче, и перешептывались:
– Говорят, что на их балы приезжает сам генерал-губернатор…
В центре сидел Гарри. Ему было уже тринадцать лет. Ада не удивилась бы, увидев его в костюме из золота. Его одежда была более скромной, но, по мнению Ады, тоже необычной. На нем были жемчужно-серые брюки, черный пиджак и круглый воротничок, как у итонского школьника. Он выглядел застенчивым и хмурым, но в глазах Ады это даже повышало его привлекательность. Как красиво были уложены его волосы! Он держал в руке одну из программок, нарисованных Адой, а перед ним лежала открытая коробка шоколадных конфет. Потянувшись за конфетами, он уронил программку, которая на мгновение затрепетала и упала совсем близко от Ады. Она подняла ее и крепко сжала дрожащей рукой.
Тем временем маленькая девочка с кудряшками, как у пуделя, декламировала проклятия Камиллы, щедро добавляя по три «р» к каждому из тех, которые в свое время указал Корнель. Восхищенная публика слушала:
– Rrrome, l'unique objet de mon rrressentiment![2]
На сцене появился толстый мальчик с розовыми ляжками и начал:
– Pauvrefeuilledesséchéedelatigedétachée…[3]
Затем он остановился, разрыдался и исчез, словно провалился в люк.
Затем начался балет «Роза и бабочка». Среди упитанных девочек, окружавших ее, Лиля танцевала с восхитительной грацией: она размахивала многочисленными разноцветными шарфами и улыбалась всем своей милой улыбкой, которая, казалось, говорила: «Почему вы меня не любите? Меня надо любить».
Это был не просто успех. Это был триумф. Тетя Раиса, презрительно поджав губы и сидя на стуле очень прямо, смаковала свое удовольствие и одновременно думала: «Неужели вы думаете, что я позволю ей зачахнуть, загубить себя в этом провинциальном городе, как я загубила себя, потратив все свои силы и таланты на поиски хоть какого-нибудь мужа? Нет, нет! Лиля стоит большего! Люди добрые, вы еще услышите о Лиле и ее матери!»
В конце концов, кто такая была великая трагическая актриса Рашель? Маленькая еврейская девочка, родившаяся в повозке странствующих артистов. Для евреев нет ничего невозможного. Все дороги для них открыты. Они могут подняться до головокружительных высот. Во всей России для Лили не найдется достаточно большого и блестящего театра! (Кроме того, жить
