Собаки и волки - Ирен Немировски
Наконец настал день праздника. С самого утра в доме Зиннеров пахло разогретыми утюгами из кухни и духами из маленьких дешевых флакончиков, которые Лиля с тревогой открывала, нюхала и сравнивала между собой. На кроватях Лили и Ады лежали приготовленные ими черные нитяные чулки, накрахмаленные нижние юбки, и для старшей – новый серый тиковый корсет. Лиля должна была петь, танцевать и декламировать в пантомиме «Роза и мотылек», сочиненной мадам Мими специально для этого праздника: у этой женщины было столько талантов.
– Я только появлюсь на сцене, и все будут мне аплодировать, – заявила Лиля.
От радости она закружилась по комнате; она была так легка и грациозна; ступни у нее были маленькие, а ножки такие, как любили перед войной – с тонкими лодыжками, круглыми икрами и немного полноватые в бедрах.
Ада и Лиля сидели в комнате тети Раисы. Ада сильно выросла; ее непокорные волосы теперь заплетали в короткую толстую косу, но на лбу была все та же неровно подстриженная челка, которая доходила до самых бровей и временами лезла в глаза; тогда она походила на дикого зверька, спрятавшегося где-то в кустах и выглядывавшего оттуда, блестя испуганными глазами.
День тянулся медленно. Наконец зажгли лампы; по квартире так сильно потянуло тушеной красной капустой, которую готовили на ужин, что она перебивала даже запах щипцов для завивки.
В столовой сидел Бен со своим лицейским приятелем по фамилии Иванов, они были очень дружны. Иванов был белокурым, в одиннадцать лет он все еще выглядел совсем по-детски, щеки у него были пухлые и румяные. Его одноклассники иногда развлекались тем, что щипали его, и в том месте, где пальцы касались щеки, оставался белый, как снег, след, а лицо краснело так, что казалось, что это вишни растерли с молоком. Мальчики сидели под лампой; маленький Иванов, голубоглазый, кроткий и улыбчивый, молча слушал Бена, который говорил не останавливаясь, не повышая голоса, чтобы не услышала мать, но все его тело, находившееся в беспрестанном движении, взволнованное лицо и выразительные руки были красноречивее всяких слов.
Он рассказывал совершенно безумную историю, выдуманную им самим, про то, как он в одиночку дрался с шестью мальчиками сильнее и старше его, да еще вооружившихся камнями. Он рассказывал в таких подробностях, будто это было на самом деле; изображал все в деталях и клялся самыми страшными клятвами, что каждое слово было правдой. Он упивался своими невероятными россказнями и сам верил в то, что говорит. Его бросало то в жар, то в холод, ему одновременно хотелось и побить, и расцеловать Иванова, который, обхватив голову руками, казалось, впитывал его слова, но время от времени слабо спрашивал:
– Но это же неправда? А? Ну признайся, ведь это же неправда?
– Да нет, клянусь! Бог свидетель! Провалиться мне на этом месте, если я вру! И камень прилетел мне вот сюда…
Он показал место над бровью, дрожащими руками откинув волосы со лба. Маленький Иванов все время должен был сам себе повторять, как заклинание: «Он врет. То, что он говорит – неправда. Я знаю, что это вранье. Он просто грязный лживый еврей. Если бы он получил по лбу камнем, я увидел бы след». А разве его там нет? Потирая лоб и дергая себя за кудри в разные стороны, Бен наконец показал красное пятно над глазом.
– Ты видишь, куда мне попали? Видишь?
Почему он так вдохновенно лгал? Он любил Иванова и был готов пойти на все, что угодно, чтобы только увидеть блеск в его глазах. Только любовь и уважение Иванова могли удовлетворить ту неуемную душевную жажду, о которой он сам почти не подозревал.
– Ну вот, Иванов, видишь, я смогу тебя защищать… Со мной тебе нечего бояться. Я гораздо сильнее и умнее, чем Яковлев или Павлов (это были их враги). Слушай, Иванов, почему ты с ними возишься? Вот придет весна, и однажды вечером, когда все лягут спать, мы вылезем из окна, будем жечь костер на берегу реки, и я научу тебя ловить рыбу ночью с факелами. Один держит горящий факел, – говорил Бен, сам упиваясь своими выдумками, – и искры взлетают в воздух и подпаливают волосы, а другой закидывает леску и каждый раз попадается огромная рыба, вся серебряная, еще трепещущая, с окровавленными жабрами! Остается только взять ее голыми руками. Утром ее продают на рынке. Пройдет немного времени и можно насобирать столько денег, чтобы купить ружье с настоящими патронами или даже…
Он мечтательно произнес:
– … велосипед.
И его горящие руки вдруг заледенели – так сильно было это желание.
– Ты пойдешь со мной, Иванов?
– Да.
– Но чтобы взять тебя с собой, ты понимаешь, я должен точно знать, что ты больше хочешь быть со мной, а не с Яковлевым или Павловым.
– Да, хочу.
– Нет, одних слов недостаточно. С завтрашнего дня ты не будешь с ними общаться. Ты больше не будешь с ними играть. Они грубые, неотесанные дураки. Что ты с ними будешь делать?
– Не могу тебе обещать…
– Хорошо! Я тебя ни о чем просить не буду. Найду кого-нибудь другого, чтобы дружить.
– Но почему я не могу дружить одновременно и с ними, и с тобой? – Иванов был в отчаянии.
– Это невозможно! – сухо сказал Бен. – Либо ты только со мной, либо против меня. Выбирай. Выбирай, – повторил он, наклонившись так низко, что его черные кудри коснулись коленок Иванова.
Под сверкающим и повелительным взглядом Бена маленькому и робкому Иванову стало не по себе.
– Я выбрал.
– Только со мной?
– Только с тобой.
Бен резко откинулся назад, на спинку стула. Он получил то, что хотел, или, по крайней мере, образ, символ желаемого – для него правда была не так важна, как минутная иллюзия обладания тем, чего он так добивался. Теперь надо было сделать еще кое-что: надо было точно так же обворожить Яковлева и Павлова, потом учителя естествознания, который его не выносил, и, наконец, Аду, непокорную Аду – бунтарку, все время готовую ему противостоять, осыпавшую его горькими насмешками, но это… Ах! Настанет день, когда он сможет отомстить Гарри! Ада никогда не упоминала его имени, но Бен знал, что она все время думает об этом ненавистном отпрыске богачей, что она мечтает о нем. И сегодня вечером она
