Создатель эха - Ричард Пауэрс
Она проводит пальцами по бровям. Вебер понимает, что в ней так отталкивало. Слабость. Потребность отдать должное миру.
– Такой вот нам урок. Так он себе представлял отцовский долг. Все твердил и твердил о кровных узах, семье, о том, что даже птицы заботятся о сородичах. Перепугал нас до смерти. Стиснул нас до боли, заставил поклясться. «Если что-нибудь когда-нибудь случится – а случится обязательно, – ни за что, никогда не бросайте друг друга».
Последние слова звучат неясно, будто их выдал Вебер. Затем она отводит взгляд, подавив слабость, и кажется более собранной, чем он когда-либо сможет притвориться. Осматривает заболоченные земли, устремляя взгляд далеко за прогресс, который их уничтожит.
– Отец был диким. Полностью потерял связь с родным видом. Вбивал мне в голову, что я ничего не добьюсь. Считай, гарантировал. – Она поворачивается и в темноте хватает Вебера за руку. Ей нужно, чтобы он возразил. Сказал, что еще не поздно изменить жизнь. Еще не поздно заняться настоящей работой; той единственной, что еще имеет значение. – Если бы вы меня растили… Если бы растили Марка и меня… Или растил тот, кто знает, что знаете вы…
Возможно, она нашла бы призвание многим раньше, пока еще было время.
Вебер молчит. Боится подтвердить или опровергнуть сказанные слова. Но она уже получила ответ и, качая головой, произносит:
– Ничем не поддерживаемый, исключительный, почти всемогущий и бесконечно хрупкий…
Он с трудом узнает фразу, написанную человеком, который некогда являлся Вебером. Ее вспыхнувшее лицо умоляет его вспомнить. Все поддельное – свободно. Можно разыгрывать самих себя, других, импровизировать, изображать что угодно. Вплетать мысли в то, что любим. Как много всего мы могли бы узнать о реке. Где еще она может просочиться и увидеть.
Мозг Вебера никак не может утихнуть, и он проводит бессонную ночь в снятой комнате. Сотовый дважды трезвонит, но он не берет трубку. Только глядит на адски-красный светодиод прикроватного будильника, наблюдает, как тянутся минуты. Он съездит в «Дедхэм Глен» и попросит показать ее досье. Нет: ему откажут. У него нет доступа. Можно спросить ее непосредственного руководителя, когда она начала работу. Чем занималась раньше? Но руководитель точно уйдет от ответа. Или чего хуже.
В четыре утра он подъезжает к ее дому. Сидит в арендованной машине в полной темноте. Еще есть время сделать выбор и не сжечь старую жизнь дотла. Только вот она уже тлеет. Чикади-уэй, залив Консайенс, Сильви, собственная лаборатория, книги, знаменитый Джеральд, – все выгорело несколько месяцев назад. Ни быть, ни притворяться прежним больше невозможно. Даже жена не поверит представлению. Вебер заставляет себя пасть. Все же существует потребность быть никем, но она не спешит раскрывать свое точное местоположение нейробиологии. Вебер вылезает из машины и направляется к крыльцу, погружаясь в собственноручно созданный хаос.
Из-за двери появляется запыхавшаяся, сонная, едва всплывшая к поверхности сознания Барбара. Она клонит голову и улыбается, словно ждала его приезда, и последняя, незыблемая часть Вебера растворяется в воздухе.
– Все в порядке? – спрашивает она приветливо и неуверенно. – Не знала, что ты вернулся.
Голова с легкостью уходит в кивок, будто сама по себе.
Не говоря ни слова, она впускает его в дом. И лишь когда включает тусклый свет в пустом коридоре – классический заброшенный загородный коттедж на берегу северного озера, постройка пятидесятых годов, – то спрашивает:
– Навещал Марка?
– Да. А ты?
Она опускает глаза в пол.
– Нет. Боюсь.
Вряд ли это правда. Барбара – самый преданный опекун и видела юношу в гораздо худшем состоянии. Он пытается уловить ее взгляд, но она решает уставиться на его левое плечо. Руки и ноги торчат из-под накинутого мужского фланелевого халата в зелено-красную клетку, словно новые ошибки. Барбара прикрывает опухшее лицо рукой.
– Я ужасный человек?
Она – симпатичная женщина, обладает увядающей красотой, от которой перехватывает дыхание.
Барбара неуверенно ведет его в крошечную кухню и ставит чайник на газовую плиту. Вебер топчется на месте.
– У нас не так много времени, – говорит он. – Хочу тебе кое-что показать. Пока не взошло солнце.
Она поднимает руки и толкает его в грудь, сначала нежно, затем с силой. И кивает.
– Только дай переодеться. Пожалуйста…
Она вытягивает ладонь, предлагая три маленькие комнаты на выбор.
Присвоить в них нечего. На кухне есть сервиз только на одного, набор повидавших виды помятых сковородок и баночек из-под желе. Стол и стулья в гостиной явно куплены на аукционе. Овальный тряпичный коврик и вязаные крючком занавески. Тяжелый деревенский комод из старого дуба и аналогичный письменный стол. Над столом на скотче висит изрядно потрепанная каталожная карточка, на которой ручкой написано: «Но я ничего такого над собою не делал – как же вышло, что я являюсь собственным палачом?»
На столе лежит «Необъятный путь» Айзли в мягкой обложке. Вечернее чтение санитарки. На заднем переплете указано: автор – местный, родился и вырос в излучине Платт. Из-под обложки выглядывает множество цветных клейких закладок. Он переходит к последней: «Тайна, если перефразировать фразу дикарей, кроется в зародыше ночи».
Рядом с книгой лежит портативный проигрыватель дисков и наушники-вкладыши. И тут же – небольшая стопка дисков. Он берет верхний: Монтеверди. Барбара выскакивает из спальни, наспех застегивая кобальтовую хлопчатобумажную блузку. Замечает диск в его руках и, колеблясь, виновато поднимает брови.
– Вечерня тысяча шестьсот десятого. Но для тебя – тысяча пятьсот девяносто пятого.
Он обвиняюще протягивает ей носитель.
– Ты обманывала меня.
– Нет! Я купила его… после нашего вечера. На память. Поверь, я и сама не могу разобраться, что происходит.
Не отводя взгляда, он кладет диск обратно в стопку. Не хочет видеть другие названия. Вера не выдержит больших испытаний.
Барбара подходит и обвивает его руками, и он распадается в объятиях. Кулак у основания ствола мозга раскрывается в ладонь. Вебер испытывает прилив дофамина и всплеск эндорфинов, делает резкий вдох. Самое смелое исследование в самом безрассудном журнале… Уничтожать себя своими же руками – приятно, что не выразить словами. Вебер больше не писатель, не исследователь, не лектор, не муж, не отец. Он выделился в осадок. Не осталось ничего, кроме ощущения теплого, легкого давления на ребра.
В комнате холодно, и каждое место контакта с ее телом горит огнем. Он соскальзывает в лимбические закоулки, уцелевшие после падения неокортекса, что пронзил все насквозь, словно супермагистраль. Касается ее рук голой кожей – белой, похожей на бумагу, покрытой запутанной паутиной вен, с грубыми буграми по краям. Удар сердца – и он чужой в своем теле. Гнездящиеся призраки остаются невидимками
