АУА - Юрий Иосифович Коваль
Ослабевший зрением Силис берёт мою книгу, вертит её так и сяк, но не может ничего прочесть.
— Без очков я дурак, — говорит он.
На станции метро «Калининская» с Колькой сделался сердечный приступ. Он упал, лежал на мраморном полу. Вызвали медицину. Лемпорт, который был с ним, помогал, как мог. Колька же, стесняясь припадка и вообще стесняясь своего положения, стеснялся ещё и того, что он небритый.
— Я ведь небритый, — слабым голосом жаловался он.
Лемпорт сказал:
— Потом побреют.
Рис. В. Лемпорта
Много-много спел я пэсэн
Для прэлэстных дам,
Но для Вас, Елена Гессен,
Новую создамъ.
Я, конечно, не Пер-Гюнт,
Я, увы, не пэр.
Ты имеешь пятый пункт,
А я имею…
К сожалению, создать эту песню дальше мне не удалось. Всё как-то времени не хватает.
Я въезжал на Гору на вездеходе. В одном месте, под Змеиной Горкой, меня всегда раздражал сильный крен машины.
Интуитивно, подсознательно, не знаю как, но отчего-то я вдруг пустил правые колёса по самой обочине, по травке. Машина проехала метров десять, и вдруг колёса сорвались, и мы медленно перевернулись направо, через крышу, встали на колёса и снова на бок — на крышу — на бок — на колёса — на бок — на крышу — на бок… и остались лежать на боку.
Мы летали по машине, перекувыркивались. Вместе с нами летала канистра, полная бензина, топор, пила и цветы, очень много цветов. Я собрал донника жёлтого и белого, розового тысячелистника. Когда наконец машина легла на бок и замерла, Витя Усков сказал:
— Выключи зажигание.
После этого, взяв ключ, он принялся снимать аккумулятор. Выбежав из машины, рассказывал потом Виктор, я упал в траву и лежал так несколько минут, а потом вскочил и принялся ощупывать попутчиков в поиске перелома. Я этого не помню. Помню только, что побежал в поле, под Гору. Там работали женщины, убирали сено. Они сразу пошли со мной, помогли поставить машину на ноги, и, поддерживаемый и подталкиваемый ими, я въехал на Гору. Попутчики мои ничего не повредили, у машины же разбилось ветровое стекло.
В этот же день приехал на Гору Анатолий Михайлович Гелескул. Мы сели как раз за стол — выпить, с момента переворота прошло, наверно, с полчаса. Дверь открылась — вошёл Гелескул.
— Вот, Толя, — сказал я. — Только что мы были почти мертвецы…
Выслушав нашу историю, Гелескул заметил:
— Кто-то из вас — Святой.
После трёх дней движения по автостраде в Карелию, дней, от которых остался только след — три рисунка трёх ночёвок (речка Инга, свечка в банке да бивак на одном из валдайских озёр) — под вечер подбирались мы к Ладоге. Великого Озера — Русского моря — видно с дороги не было.
Заприметив охотников, выпивающих под соснами, я остановился.
— Где бы, — говорю, — заночевать усталым путешественникам? У воды бы, в красивом месте.
Подвыпившие охотники весело и дружно указали мне дорогу. Дорога оказалась удивительной — красного песку, окружена соснами. Мы долго ехали по ней, за каждым поворотом ожидал обещанного красивого места. Но всё песок — красный кирпичный, а местами капут-мортуум, всё сосны, сосны. Мы переезжали какие-то речушки, каналы, а дорога всё вела и вела к неизвестным красивым местам. Наконец мне это надоело. Мы выехали на поляну, и, заметив песчаный пригорок, я остановил машину, решил оглядеться. На пригорке сосны и можжевельник. Я добежал до них и охнул. Огромное озеро — Русское море — лежало за соснами. Пригорок мой был не пригорок, а настоящая песчаная дюна, плавно скатывалась она к берегам озера, светлейший песок стекал к прозрачным водам. А на отлогих склонах рос можжевельник — верес. Причудливые, то ромбические, то пузатенькие с острыми макушками-языками, тёмной зелени плотные и тугие кусты. А за вересом — можжевельником прямо на берегу у самой воды стоял целый городок бань. Так и сяк — то боком к озеру, то задом, то фасадом — разбросаны они были по берегу, но и жались друг к другу, прикрывались друг за другом от ветров. Отчего-то очень приятно было видеть их за лесом вереса. Ясно было, что лучшего места на свете не было и не может быть. Тут же мы поставили палатку, развели костёр, а я захотел немедленно писать этюд — бани, верес, а за ними — три рыбацких кораблика. Так красиво, так необычно компоновались они.
— Да ладно тебе, — сказал Витя Усков, — сейчас уже поздно. Не успеешь. Темнеет. Завтра утром напишешь этюд.
— А вдруг корабли утром уплывут?
— Да куда они уплывут? Никуда они не уплывут.
Я устал, всё-таки был за баранкой, дал себя уговорить. Мы ужинали у костра, гуляли по ночному берегу Ладоги. В темноте не видно было уже ни бань, ни вереса, а на корабликах мерцали огоньки. Стали спать, и утром Виктор встал пораньше — фотографировать восход. Он ушёл первым (а спали мы с ним в машине), а я ещё решил поспать немного. Он снял восход, вернулся и решил подремать ещё часок.
— Ну как корабли? — спросил я. — Стоят?
— Стоят, — ответил Витя. — Но сегодня они как-то плохо смотрятся. Я думаю, тут дело в освещении. На закате они выглядели мощней.
Я вылез из машины, не понимая, как это на закате мощней, а на восходе — слабей. Тут Алёна подошла от озера, она умывалась.
— Ну как корабли? — спросил я. — Стоят?
— Стоят, — ответила она. — Но как-то плохо выглядят.
Я взбежал на дюну и увидел, что нет кораблей, они ушли в озеро — в Русское море, а вместо них остались на тех же местах лодки.
Примерно через неделю после крушения с обрыва мы ловили на Ильинском озере. Погода была дождлива, неуютна, холодна, хотелось взбодриться, и я решил искупаться. С сиверского берега накатывала невысокая мелкая волна. Раздевшись, я нырнул, вынырнул, вздохнул — и волна сиверская ударила мне в лицо, и, сколько мог, я вдохнул воды. По инерции я проплыл немного вперёд, пытался откашляться и
