АУА - Юрий Иосифович Коваль
Четыре дня провели мы вместе с мамой. Это были лёгкие и светлые дни. Мы и гуляли и болтали, ненавязчиво обсуждая и разрешая волнующие нас вопросы. Мне было очень приятно и хорошо с ней. Вот уже второй раз мы вместе зимой в Крыму.
Мама — молодец. Она окрепла, подтянулась. Значительно легче ходит, поднимается в гору. Она не даёт себе поблажек, тренируется. С людьми она, как всегда, прекрасна, масса друзей, адресов, приглашений.
Равиль призвал автобус из Севастополя. Шофёр Игорь бугаеват, но добродушен. Поехали в Бахчисарай, да на вершине Ай-Петри уселись в снегу самым дурацким образом. Вытащили нас военные, которые приехали на танкетке. Равиль набрал снегу в термос. Снег с Ай-Петри! — угощал он девушек внизу.
На Ай-Петри съели мы банку кальмаров. Энергичный холеричный восторженный Равиль восклицал в дальнейшем:
— Кальмары по-айпетрински!
Мы подружились с ним. Но в противовес его динамизму мне приходилось быть вдумчивым и приторможенным. А до Бахчисарая так и не добрались.
Достаточно унылая вершина. Низкорослые сосенки. Иные с удивительно пышной хвоей. Но вид на море, конечно, удивительно широк.
Остановились у водопада Учан-Су. Водопад не слишком уж потрясающ, и всё же — вода с высоты. Узкая струя, зажатая скалами. Я затеял этюд с водопадом, но вытянуть его не смог. Мучился долго.
Прими, мой дорогой Равиль,
Сухого хереса бутыль,
И в добавленье к этой влаге —
Не читанной тобой бумаги.
И вспоминай в краю татарском,
Как цвёл миндаль в Крыму январском,
Как мы с тобой в морозном ветре
Кальмаров ели на Ай-Петри.
Равиль вынул из пруда мёртвого человека. Человек утонул в декоративном бассейне санатория «Россия» ЦК. Потрясённый Равиль опоздал ко мне. Человек же, вынутый им, оказался татарином. Это был первый татарин, встреченный Равилем за 24 дня пребывания в Крыму.
Набережная — крик «Серёжа!» — бассейн — эвкалиптовый веник — баня — набережная — подвал — «Игристое» — восхождение к обеду — на этюды — бегом наверх, чтоб успеть закончить этюд при свете дня — в сумерках к морю — чайки берут хлеб с руки — лысухи не успевают — уточка одинокая — вечером наверх.
Одинокие или полные друзей вечера, мерцающие огни Ялты — сахарно-светящиеся громады пароходов — «Шота Руставели» или «Казахстан». Неожиданно красивые обводы буксира «Гремучий». Долгие ночи, и неожиданное счастье видеть море, и восход из собственного (хоть и временно) окна.
Алупкинский дворец показался мне совершенно картонным. Дикое смешение стилей, которое в целом можно назвать «псевдомавританщиной», не вызвало во мне предполагаемого восторга. Думаю, что это одно из самых пошлых строений XIX века. Вкус Воронцова, как и следовало ожидать, был в зародышевом состоянии, состояние, конечно, не в зародышевом. В нижнем парке наткнулся я на две скифские скульптуры, которые и захотелось на память зарисовать.
* * *
В Ялту приехал Георгий Семёнов. Мы обнялись на ступеньках, под колоннами. Георгий сразу сообщил мне, что он получил государственную премию. Я ахал и сердечно радовался.
Гоша придумал себе новое имя — Лаур Госпрем.
* * *
Вдруг я заметил, что мне приятны два положенья рук. С удовольствием хожу я, держа руки за спиной, как заключённый, а когда ложусь, охотно скрещиваю их на груди, как покойник.
* * *
Дожди, дожди. И вдруг выпал в Ялте снег. Замолкли голуби на кипарисах, на венценосных пальмах наросли временные сугробы. Пальмовый лист под снегом — это слишком изысканно, совсем не похоже на правду.
В день рождения отца с мамой и с Борей мы поехали на кладбище. Постояли у могилы, разгребли снег, положили цветы. На берёзе, что растёт в углу отцовской могилы, я давно заметил естественную нишу. Кора отчего-то здесь раскрылась, вильнула в стороны и снова сошлась. Я подумал, что в эту нишу можно бы врезать изображение отца, а потом решил, что не нужно ничего делать, а просто поставить в неё свечу. Так мы и сделали. Зажгли свечку. Мама опасалась, что берёзе больно, очень жжётся. Мы успокаивали её, и свеча горела, пока мы были на кладбище.
В апреле, не помню, какого числа, мы встретились с Кимом у Володи Лемпорта. Володя добродушно нарисовал всех присутствующих, Юлик написал стихи мне в дневник, пели весь вечер. Впервые за последние 15 лет мы с Кимом снова пели вместе. Диковатым дуэтом вспомнили одну из ранних кимовских песен: «Пусть без обеда оставит нас мама — Пусть на экраны выйдет новое кино — Пускай „Торпедо“ — Пускай „Динамо“ — Какое „Динамо“, нам всё равно…» Ким, как всегда, старался меня переорать, и я не поддавался. Расставаясь, поклялись с Юликом видеться чаще, виделись всё-таки редко, и только печальные события конца года — смерть Валеры Агриколянского и смерть Вали Якир — соединяли нас.
Рис. В. Лемпорта
За неделю примерно до смерти Валерия Сергеевича Юлий Ким позвонил мне.
— Валера в больнице, — сказал он, — очень зовёт тебя. Поезжай. Но так особенно не торопись. Он, в общем, в порядке. Очень ясный, светлый, прежний Валерка.
Целую неделю, разгоняясь по Москве, вдруг с тревогой вспоминал я, что Валерка в больнице. Ну, ладно, завтра обязательно, в субботу, а лучше в воскресенье. В понедельник, на заре, позвонил мне Ким:
— Валерка умер.
Агриколянский всегда мечтал об одном — собрать всех нас у себя дома. Но никогда это не могло получиться. И вот — собрал-таки.
Полузабытые, полустёртые пропавшие лица — по двое, по трое, по десять, по пятнадцать в промозглых сумерках встретились у крематория. Неожиданные объятья у гроба старого товарища. После Кима и Тамары Лазаревны Мотылёвой сказал я, что Валерий всегда мечтал собрать нас.
Николай Силис — один из самых странных и самых гениальных моих друзей. Всю жизнь при Лемпорте на вторых ролях, а когда ещё их было трое — Лемпорт, Сидур и Силис, — на третьих, Сидур тогда был на вторых, а рвался на первые, от этого, в общем-то, и распалась троица, очень популярная среди левой интеллигенции в конце 50-х — начале 60-х гг. Лемпорт, Сидур и Силис — мои сверхучителя.
Рис. В. Лемпорта
В возрасте примерно
