АУА - Юрий Иосифович Коваль
К. С. достал трубку, и тут Миша сообразил, что говорит с автором. Меж тем к автору подошёл режиссёр по фамилии Захаров.
— Ну как? — спросил он.
— По-моему, говно, — ответил автор. — Чего-то не хватает.
— Ага, я понял, — сказал режиссёр. — Нету музыки. Но вот когда будет музыка, все встанут. Зрители.
— А если не встанут? — спросил автор.
— Тогда мы скажем со сцены: «Зрители, встаньте в память погибших», посмотрим тогда, кто не встанет. Встанут, как миленькие.
— Ну, ладно, я пошёл, — сказал Симонов и, оборотясь к Мише, намекнул: — Вы меня проводите?
Миша согласился, и в гардеробе удивился, что у старого опытного и, видимо, богатого литератора К. Симонова скромное серенькое пальто. Он высказал своё удивленье.
— Да, — ответил Симонов. — Все так и думают: «Вот идёт знаменитый Симонов, какое у него скромненькое пальто». Вот ведь дураки. — И тут Мишин собеседник распахнул пальто, и Варфоломеев увидел, что подкладка его (пальто) сплошь составлена из соболей.
Миша и Симонов шли по улице Горького. Симонов спросил:
— А вы кем будете?
Миша (драматург) соврал:
— Я учусь на режиссёра.
— Вот замечательно, — сказал Симонов. — Главное — деньги. Деньги, деньги. Зарабатывайте деньги. Всё, что есть, — враньё, липа. Главное — деньги.
Так шли они по улице Горького, и каждый пятый или десятый прохожий узнавал К. Симонова. Этот узнавающий приостанавливался, и К. Симонов приостанавливался, но не было никаких разговоров, приостанавливающийся спешил вперёд.
— Потом, дома, — говорил Миша, — он будет бить себя по лбу и говорить: «Идиот, почему не познакомился…»
Симонов же, — продолжал Миша, — приостанавливаясь, изучал приостановившегося: в чём он, какое пальто, как одет — и шёл дальше. Между ним (К. Симоновым) и прохожими была прозрачная стена, нарушить которую никто не мог.
Меня, — рассказывал Миша, — он замечал и не замечал. Он только знал, что кто-то идёт рядом.
На площади Пушкина Миша сказал:
— Ну, мне теперь сюда, — и свернул в сторону.
— Да? Ну, пожалуйста, — ответил К. Симонов, растерявшись.
Выслушав рассказ Миши Варфоломеева, вспомнил и я свою встречу с К. Симоновым, о которой нигде нельзя написать, кроме страниц «Монохроник». Никакой встречи не было, но было это в 1965 или в самом начале 1966 года, скорей, в декабре 1965-го. Я работал тогда в журнале «Детская литература». Только что назначенный главный редактор его — С. П. Алексеев — отнёсся ко мне поначалу неплохо. Он-то, в порядке поощрения, и дал мне заданье посетить К. Симонова и взять от него особую писульку, приветствующую рождение журнала «Детская литература». Содрогаясь, поехал я к К. Симонову. Меня, в общем-то, ждали. Не помню в каком доме на улице Горького поднялся я не помню на какой этаж. Не помню, кто меня встретил и как я разделся. Но потом ко мне подошёл Константин Михалыч и принял меня благосклонно. Он прочёл рекомендательное письмо Главного Редактора, где были сказаны обо мне весьма благоприятные слова, и спросил:
— Хотите есть?
Я сказал:
— Не хочу, спасибо.
— Тогда подождите. Сейчас я напишу то, что вам надо.
Он ушёл в комнату слева, а спереди меня, в полукоридоре, и ещё слева, но не там, куда ушёл К. С., работали 2 машинистки. Они тарахтели бесперебойно. Я видел и К. С., который сидел за письменным столом и сочинял нужную мне писульку. Он порвал 2 или 3 бумажки и наконец вынес мне готовую. Не помню текст (он опубликован в первом номере журнала «Детская литература» за 1966 г.), но я схватил его с благодарностью и уже кланялся, как вдруг К. С. спросил меня:
— Вам куда?
Я сказал:
— В Сокольники.
— До Центра я вас довезу, — заметил К. С.
Через 10–15 минут я уже сидел в чёрной «Волге», которая ехала в ЦК. У ЦК она и остановилась. Вместе с К. С. кроме меня был и ещё человек, поэт, забыл фамилию, звать, по-моему, Радий. К. С. очень к нему благоволил и за короткую поездку пытался нас подружить. У подъезда ЦК мы с ним и расстались. А там я пошёл пешком в свою мастерскую, которая была тогда в Серебряническом переулке, дом 3, квартира 4.
Я никогда в жизни не думаю о К. Симонове. Моей встречи с ним как бы и не было. Презрения к нему я не испытываю, ибо для меня он как бы — прародитель, но только не настоящий, не Богом данный, а кем-то названный. Ужасно, как я всегда пугался именитых литераторов.
Я хотел бы, чтоб меня понял неведомый читатель «Монохроник». Мы ещё не чувствовали, но нам уже вбивали в головы: «Шолохов, Фадеев, Сурков, Катаев, Симонов…» Эту вбитость в юные годы тяжело преодолеть и в зрелые. Встречаясь с литераторами, вбитыми мне, я всегда терялся. Сейчас знаю, что почти все они — не слишком хорошие люди и литераторы.
Вдруг скучно, тяжело и одиноко мне стало в Ялте. Уехал Кирилл, не приехал Лёва, уехал Гоша Семёнов получать свою премию, а тут потихоньку стали меня из Ялты выпирать. Семинар драматургов потребовал мест и номеров. Возвращаться в Москву не хотелось, я понимал, что осталось написать только 10 страниц. 10 страниц — это 20 дней. Гуляючи по ялтинскому рынку, вдруг решил уехать куда-нибудь. Позвонил в Москву и, уже почти уезжая в Пицунду, кинулся в Дубулты.
Поезд в Ригу из Симферополя ехал долго. Вагон был набит огромными девушками-баскетболистками. Я играл на гитаре этюды и прелюдии, а девушки-баскетболистки слушали, покачиваясь у окон в такт, в ритм поезда и гитары.
* * *
— Ты видишь, что это там, в море, — сказал я Иманту.
— Это — лебеди.
— Не может быть. Так много.
— Лебеди, — сказал Имант. — Лебеди.
Имант погнал машину вперёд, к Лебедям. Он ехал по самому краю ледяного припоя, по примороженному песку. Грело солнце, и песок местами оттаял, каждую секунду мы могли завязнуть, но не завязли и насчитали 22 пары лебедей. Приятно и счастливо было на сердце, оттого что все мы вместе вдруг увидели диких лебедей.
Домик, в котором поселился я, называется «Кранцем». Это трёхэтажный, в зеленый цвет покрашенный загородный райкомовский особняк. Ничего открыть — окна ли, двери — нельзя. Чтоб открыть, надо нажать особую кнопку — иначе немедленно приедет милиция. Тяжело, неуютно спал я в первую ночь, задыхался и боялся открыть окно, и всё казалось — меня подслушивают, считают пульс, смотрят мои сны. И казалось, что дом переполнен электричеством. Всю ночь что-то гудело, жужжало, потихоньку трещало — и размыкались глаза, не было забвенья.
Мрачные в эту позднюю осеннюю пору, чёрные и глухие ели окружают дом. Выпадают мокрые снега, сменяются морозными дождями. Колотят в стекло и бьют по крыше капли,
