Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Ты вот что, Рыба, от Екатерины подальше будь. — Оська сердито покосился на Виктора. — Понял?
— Чем дед бабку донял! — усмехнулся Виктор. — Почему это?
— Не твоего поля она ягода, — намекнул Оська на то, что Екатерина — дочь единоличника, а все Званцовы — активные колхозники.
— Скорее, не твоего.
— Еще я знаю, чьих стихов ты начитался, видел! — угрожающим тоном намекнул Оська.
— Это чьих же?
— Запрещенного Есенина…
— Эх, ты, Огрызок! Стихи Есенина — то, что надо! И никто его не запрещал, а просто не печатают такие знатоки поэзии, как ты…
— Ты не так понял, Звон! Этот поэт наш!..
— То есть певец подкулачников, что ли? — рассмеялся Виктор. — Как бы не так! Просто обида за паршивый ветряк у тебя зудит, вот что!
— Ветряк теперь паршивый, скрипит, как столетний старик, дунет сильный ветер — и он рухнет… А почему? Кто довел его до такого состояния? Вы! Хозяева! — съязвил Оська. — А когда мельница была наша…
Виктор не дал ему договорить:
— Вот именно, когда она была ваша. — Он сдвинул брови. — Да мне на него, на ветряк твой, наплевать, пусть он крутится хоть день и ночь… Отстань!
— Ну, смотри, я предупреждаю — от Екатерины отвяжись, не твоя она девка, не твоя. — Оська сжал кулаки. — Битым будешь! Я с тобой воловодиться не стану…
— А я с тобой коневодиться, — усмехнулся Виктор. — А полезешь — получишь сдачу, за мной не заржавеет…
— Посмотрим! — сердито буркнул Оська и с издевкой добавил: — Комсомолец и единоличница — хорошая парочка! Ха!
IV
Дома Катя долго не могла сказать, что завтра ей предстоит поездка в степь. Только когда уселись за стол вечерять, поглядывая с опаской в сторону отца, помешивающего деревянной ложкой в миске очень горячий кулеш, она тихо и как бы между прочим сообщила об этом.
— Энто для какой такой надобности — у степь? У нас там своей делянки, кажись, нету, — не отрывая глаз от миски, проворчал Егор Иванович.
— Букашек собирать. — Дочь втянула голову в плечи.
— Тьфу! — Отец сердито глянул на нее. — У нас за сараем на навозе букашек этих тучи — иди и лови, сколько душа пожелает…
— Ну, это… занятия такие… по растениеводству и животноводству. — Она отломила от ломтя кусочек хлеба, показала его отцу. — Учить нас будут, батя, как уберегать хлеб от вредителей…
— У кого ты брехать так складно научилась, а? — зло усмехнулся Егор Иванович. — Да про энтих букашек все село талдычит, слыхал я у магазина…
— Вся школа едет, а я что — хуже всех?…
Егор Иванович не донес до рта ложку с кулешом, с минуту не мог ничего вымолвить, а когда пришел в себя, сделал дулю и ткнул ее в сторону окна, как раз с видом на правление колхоза.
— Вот им букашки-черепашки! — вдруг, словно гром с ясного неба, рявкнул он сердито и громко. — Чтоб моя дочь помогала им!.. Не выйдет! — Он знал, как и все односельчане, что на колхозные поля, особенно в степи, обрушились несметные полчища вредителей, которых по простоте своей нагорновцы называли черепашками. — И ты, — погрозил он пальцем Екатерине, — не смей, засеку!.. Ишь, что придумала — занятия по растениеводству! Дураком меня считаешь? Смотри! — И он стукнул кулаком по столу.
— Ой, Царица Небесная! — испуганно и негромко произнесла мать Екатерины Аграфена Макаровна и стала креститься, повернувшись вполоборота к образам в святом углу, обрамленным белыми рушниками с вышитыми на них цветными нитями узорчиками и петухами. — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй и сохрани…
— Ладно, хватит, запела, не на клиросе небось, — сердито оборвал Егор жену и, обернувшись к готовой заплакать дочери, более миролюбиво стал объяснять: — Чего тебя у степь понесет? Мы не колхозники, пущай они сами и управляются, им за то трудодни начисляют… Балакают, что там, на колосьях пшеницы, этих черепашек миллионы, а то и больше. Кто посчитает!.. Хоть с тобой, хоть без тебя — все равно всех не соберут… Без хлеба останемся, — как-то совершенно равнодушно подвел он итог, но тут же добавил: — У нас, хоть скреби, хоть не скреби в кладовке, хлебушка и так нет… Зимой кугу жевать станем, как козы…
Егор Гриханов стал единоличником не по своей воле — его изгнали из колхоза как неблагонадежный элемент. Так на колхозном собрании уполномоченный из района и объявил: неблагонадежный элемент! Хорошо, что еще не осудили и не сослали на лесоповал или куда подальше, как Захарку Тишкова. Не первым, но и не последним Егор Иванович подал заявление о вступлении в колхоз еще в двадцать девятом году, лично отвел на общий двор свою надежду, мечту всей своей жизни, любимого коня по кличке Князь. Это звучное имя он услышал впервые от цыгана-продавца, который расхваливал животное на все лады, часто повторяя:
— Ты погляди, мужик, погляди, не конь перед тобой, а князь! Что за стать! А какой окрас! Буланый! Покупай, господин товарищ, лучшего коня за такие деньги, какие я прошу, не купишь… Спроси у любого!
Егор, не очень-то разбиравшийся в животных и податливый на уговоры, согласился, купил и дней десять держал животное в сарае взаперти, потому что уже на второй день узнал: цыган, по своему цыганскому обычаю, продал ему краденого коня. И Егор боялся — а вдруг объявится хозяин! В суд не потянет, а Князя отнимет! И прав будет. Конечно, до кражи имя коня было другое, но Егор называл его Князем, и конь косил глазами в его сторону и шевелил ушами, отзываясь на эту кличку. Время шло, настоящий хозяин не появился, стало быть, решил Егор, цыган украл коня где-то далеко от Нагорного, может, даже в другой области, за что ему Егор мысленно говорил «спасибо». А в том, что конь краденый, он нисколько не сомневался. Время шло, Егор Иванович прикипел к нему душой и сердцем, как к родному существу. Бывало, сам выпьет кипятка с запахом какой-нибудь травки, а кусочек сахарку припрячет в кармане и Князю отнесет. Тот фыркал, брал сахар и мягкими толстыми губами касался лица Егора.
Но началось колхозное поветрие и обстоятельства заставили отвести любимое существо в колхозный табун. Обидно и больно было до невероятности, но что поделаешь, иначе в кулаки попал бы или в подкулачники — неважно, что и до революции, и после нее в штанах из домотканой холстины и вечно в старых лаптях ходил, даже в самую полую воду.
Все бы шло, как и должно идти
