Это - Фай Гогс
– Мальчик мой! Я сейчас скажу тебе, что меня смущает… на самом деле…
Тут я понял, что услышу сейчас нечто не совсем приятное.
– Да, верно, – продолжал он, – я священник, жрец – как тебе угодно… И снова вынужден признать твою правоту: учитывая, какое омерзение я испытываю к тому, чем мне приходится заниматься каждый день, в твои жрецы я подвизался отнюдь не по своей доброй воле. Если – подчеркиваю – если ты и есть тот, кто дал мне эту работу, то спасибо, что не позволил мне самостоятельно ступить на эту ужасную стезю! Уверен, что в той жизни – той, что я жил до начала этого отвратительного цирка, который ты словно бы в злую насмешку над здравым смыслом и собою же самим отважился обозвать словом «мир», – так вот в той жизни я наверняка занимался чем-то куда более полезным!
Его голос дрожал от дикого возбуждения.
– Возможно, я пас волов; не исключаю, что пасли меня, и я трясся мелкой дрожью, слушая, как пастух точит свой ржавый топор; допускаю, что был всего лишь мышью и убегал, спасаясь от тяжелых воловьих копыт; а может вообще статься, что я был червем, ползал на брюхе и прятался в воловьем помете, чтобы уберечься от той мыши – но зато бог меня миловал объяснять этим тыквоголовым болванам логику и мотивы, в соответствии с которыми ты – если, повторюсь в четвертый и последний раз, это был ты – фонтанировал потоками необъяснимых – да что там, попросту кошмарных решений!
Он сорвал со своей головы кардинальскую шапку и, отшвырнув ее подальше, вскочил, исступленно тыча в меня пальцем:
– Вряд ли даже тебе под силу вообразить, каких трудов мне стоило скармливать моей пастве самые твои безумные головоломки! Взять хоть ту же историю с ковчегом – историю, в которую каждый деревенский полуумок при каждом удобном случае норовит ткнуть меня носом, как обгадившегося котенка! Мне приходилось лгать, передергивать факты, выдумывать изречения, приписывая их несуществующим авторитетам. Ежедневно я пополнял список твоих заповедей десятками, сотнями, тысячами новых! И я молил… да, молился, чтобы ни у кого из них не достало смекалки проверить, что же на самом деле было написано в тех никем и никогда не написанных книгах, которые я постоянно цитировал, ни на час, ни на мгновенье не переставая размышлять вот о чем: чего ради кому-то может понадобиться вникать в какие-то там завязки? Тем более кому-то вроде меня – тому, кто пока еще каким-то невероятным чудом сохранил мизерную толику здравого ума и незапятнанной совести, хотя знает, всегда знал и, разрази меня гром, ни за что уже не сможет вытравить из своей несчастной памяти, – он со всей силы ударил себя в грудь, – что весь этот так называемый «мир» является ничем иным, как разнузданными бреднями паталогического сознания одного… впрочем, лучше оставим это… – проговорил он упавшим голосом и обессилено опустился на свое ненадежное сидение.
– Советую все же выговориться, падре, – участливо посоветовал я, когда священник умолк. – Глядишь, и полегчало бы.
– О, не сомневайся. Придет время, и я…
– Погоди. Давай проверим, дорогой мой, уследил ли я за направлением твоей путанной мысли. Итак, мне показалось, или речь и вправду шла о том, что в моем мире ты заметил один или два укрывшихся от всех остальных изъяна и теперь с присущей тебе деликатностью осведомляешься, почему же я сразу не придумал нечто безупречное настолько, чтобы мне не пришлось потом сочинять еще и парочку побочных историй, оправдывающих ту мою легкую невнимательность?
Зрачки священника расширились то ли от негодования, то ли от удивления.
– Вот что, аббат: советую как можно скорее вернуть глазные яблоки в их исходное положение. Если уж ты так напыжился из-за того, что я уже сказал, то даю гарантию: ты и минуты не протянешь, когда услышишь то, что я только собираюсь тебе выложить. Готов?
Готовности не наблюдалось, но выбора у меня уже не было.
– Тебе первому, чернец, – вздохнув, начал я, – возвещу эту скорбную весть. Когда наш разговор будет закончен, и ты, и всё, что ты видишь, перестанет существовать. Молчи! – резко прервал я священника, открывшего было рот. – Мною было услышано достаточно.
Издалека, со стороны Вашингтона, что-то громыхнуло. Затем все стихло, и установилась ужасная, давящая на уши тишина. Я посмотрел на своего собеседника. Он был явно напуган.
– Не правда ли, иронично, что единственный, кто еще мог бы отговорить меня от этого, ненавидит мое создание больше всех остальных? – спросил я его.
Он промолчал, словно позабыв все слова. Его бил сильный озноб. Снова раздался грохот. Теперь его источник находился гораздо ближе, на Атлантическом побережье. Отсюда, с облаков, десятки тысяч крошечных человечков, в ужасе разбегавшихся в разные стороны, походили на тех, кому не мешало бы перенять у муравьев манеру разбегаться организованно и никуда не торопясь, а главное – перестать питать иллюзии насчет своего безоблачного будущего! Священник проворно бухнулся на колени и молитвенно протянул ко мне руки:
– Умоляю, не губи этих несчастных!
– Видишь? Вот она, цена твоей преданности! Что-то упало, и ты меня зауважал. Прямо как в фильме с Лесли Нельсоном, только наоборот. И это определенно не то же самое, что я имел в виду, говоря о смирении!
– Прошу тебя! Я буду почтителен… я…
– Да пойми, игумен: дело уже совсем не в том, будешь ли ты почтителен! Твоя ненависть так и не дала тебе понять главного: пускай почти все, что ты сказал – чистая правда, но мой мир даже близко не таков, каким он тебе представлялся!
Он поднял глаза и посмотрел на меня с отчаянием – но и с надеждой.
– Наверное, ты ждешь от меня уверений, что даже несмотря на все его несовершенство, он все же был достаточно хорош для вас, людишек? Напрасно. Заруби на носу, и пусть это осознание скрасит последние твои минуты: мне удалось сотворить нечто гораздо лучшее чего-то просто достаточно хорошего. Этот мир бесконечно, невообразимо совершенен!
Священник отшатнулся, словно от удара током, и уставился на меня, словно пытаясь понять, действительно ли эти слова слетели с моего языка?
– Что, не ожидал? Повторяю: мой мир не просто лишен каких-либо существенных изъянов, нет. Он совершенен абсолютно – то есть совершенен настолько, что не существует
