Алфавит от A до S - Навид Кермани
* * *
К полудню жара достигает своего пика – последний, неожиданно яростный всплеск затянувшегося лета. На обратном пути от отца меня охватывает желание просто рухнуть в траву. В книжной келье меня ждет Лесама Лима, в чьем «Раю» я все еще не продвинулась далеко, хотя обычно считаю себя достаточно дисциплинированной. Но все же, убеждаю себя, последняя дневная сиеста на свежем воздухе в этом году тоже может быть достойной упоминания, и, возможно, мне удастся увидеть еще один сон. Я кладу голову на блузку, снятую еще по дороге к отцу, ставлю телефон на беззвучный режим, очки кладу на живот и закрываю глаза. На мгновение задумываюсь: не поискать ли тень или снять футболку, ведь солнце палит нещадно, и, в конце концов, зачем еще я ношу бюстгальтер? Но уже поздно, сон подкрадывается, готовый увлечь меня.
В полудреме слышу вдалеке чей-то крик – кто-то, подросток или молодой мужчина, кричит во весь голос: «Лесбиянка, лесбиянка!» Я думаю, что ослышалась, но голос быстро приближается и отчетливо выкрикивает: «Лесба, лесба!» – с легким южным акцентом. Кажется, человек движется по парку зигзагами – возможно, он бегает или едет на велосипеде, выкрикивая с короткими паузами «лесба, лесба!». Сначала мне это кажется жалобой, потом – тревожным сигналом, но не насмешливо или зло. Первая гласная тянется, и буква Е превращается почти в Ю: «люсба, люсба!» Это влюбленный или безумец, охваченный болью, который мчится по парку или едет на велосипеде и мешает всем спать, потому что у него открылись глаза.
* * *
Почему вообще Paradiso? До этого момента, до шестой главы, детство чаще всего представляется как кошмар, независимо от того, бодрствует Хосе или спит; одно состояние сознания перетекает в другое, не принося освобождения. Уже в самом начале: приступ астмы, который Хосе едва переживает. Вчера я прочитала, что он чуть не утонул, что его лечили, погружая в ледяную воду, что, сидя на полу и делая уроки, он случайно услышал, как бабушка рассказывает об эксгумации своего отца, а затем его мучили еще более страшные кошмары – все это происходит в шестой главе. Почему же тогда Paradiso?
Во время одного из множества ежедневных проходов по узкому коридору, заставленному с обеих сторон книжными полками, я взяла одну из брошюр с черной рамкой на белой обложке, которые лежат среди авторских экземпляров моих книг.
Верстальщица проделала безупречную работу: я изучила верстку так, словно вижу в первый раз, словно она еще ни разу не приносила мне утешения. Я заказала слишком много экземпляров – из гордости. Трудно сказать, почему для меня было так важно, чтобы брошюра оказалась безупречной. Как будто была бы разница, если бы ее напечатали в обычном копировальном центре. Возможно, мной руководил тот же порыв, что и при оформлении могилы. Мою мать это не спасет, так же как роман Лесамы не спасет того мальчика, которым он был. В конечном счете я просто отдала дань самой себе.
Продолжая стоять, я принялась просматривать речь – конец, потом несколько абзацев посередине. Потом устроилась в кресле и вернулась к началу. Вдруг передо мной развернулась жизнь, словно я ее никогда не видела – жизнь моей мамы, продолжением которой я являюсь, описанная на двенадцати страницах, от детства до последних дней. Все выглядело гармонично, ни одно слово не было ложью – каждое несло в себе смысл. Конечно, кое-что осталось за кадром, но то, что было сказано, звучало просто и элегантно, с должной скромностью. С точки зрения риторики это действительно искусно написанное произведение. Нельзя отрицать, что иногда авторы, перечитывая свои работы, находят их удачными – со мной тоже так бывает. На этих двенадцати страницах запечатлена вся жизнь моей матери: более восьмидесяти лет, почти тридцать тысяч дней, большинство из которых, особенно в старости, прошли в заботах, боли и напряжении. Даже в старости не обходилось без ссор. Стоит мне только вспомнить ее последние каникулы на Эльбе, всего за две-три недели до того, как сестра позвонила и сказала, что мне нужно срочно приехать.
О гармонии не было и речи: моя мать злилась на отца и через несколько дней начала злиться и на меня, проводила бóльшую часть времени на террасе – отчасти из-за жары, но больше из-за слабости. Только к концу отпуска мы поняли, что она не двигалась потому, что ее мучили боли. Быть может, она ничего нам не сказала, чтобы не доставлять лишних хлопот, но, скорее всего, она просто слишком устала. Все это я знала, когда писала речь, когда произносила ее, когда стояла у могилы и когда из гроба на меня смотрело чужое лицо. Но вот, спустя долгое время, я снова открываю эту брошюру, в которой нет ни одного лживого слова, но упоминается ее тщеславие, ее незавершенное образование, жалобы, которые я слышала с самого детства, – жалобы на то, что мы, ее дочери, испортили ей жизнь.
Даже постоянные ссоры с отцом нашли свое место в речи. И все же внезапно мне показалось, что, вопреки всему, удалась не только речь, но и сама жизнь моей матери. Ее продолжение – это я, с той же долей забот, боли, напряжения и, прежде всего, ссор. Это была суть, и она была поистине хорошей. В повседневной речи слово «преображение» звучит довольно скромно, но его нужно понимать в католическом смысле – как превращение или же, если брать фотографию, как позитив и негатив. Мне кажется, что Лесама пытается сделать именно это: превратить глубокое, неупорядоченное, невыразимое впечатление ребенка в слова. Возможно, даже из этого ужасного года получится хороший роман.
Однако для Хосе Семи, который узнает о том, что его прадеда эксгумировали, рай по-прежнему кажется ужасным местом. Или только у меня, у которой взгляд тоже устремлен в царство мертвых? Когда гроб открывают, девочка – бабушка Хосе – видит своего отца, невредимого в форме с орденами и знаками отличия. «Да, он был невредим, пусть даже в виде невредимой пыли. Его строгое, печальное лицо, казалось,
