Мальчик с чёрным петухом - Штефани фор Шульте
– Но я совсем не хочу чаще рисовать богатых.
– Но тогда бы ты смог зарабатывать больше денег.
– А что мне с ними делать? Мне хватает на то, чтобы есть, пьянствовать и брать себе шлюх. А больше мне ничего и не надо.
Это выходило за пределы понимания Мартина. Он не разбирался в желаниях, для исполнения которых потребовались бы деньги. В деньгах тоже не разбирался. Какие там желания, какие деньги. Он пожимал плечами.
– И всё равно я не люблю твоих дружков, – тихо бормотал он.
Тут художник благодушно посмеивался, потому что давно замечал: мальчик ревнив. Хочет владеть художником единолично, распоряжаться им и держать под контролем. Это было трогательно.
Они спрашивали у людей, где найти Глорию. Это она позволяла рисовать себя голой. И нашли. В домике на заднем дворе у своего заказчика художник обустроил себе настоящую мастерскую. По утрам Мартин выкладывал для него в аккуратный ряд кисти и краски, листы бумаги и угольные карандаши. Потом они подолгу ждали натурщицу. И когда Глория наконец приходила, всё помещение сразу наполнялось её красотой и криком её младенца, которого она таскала на бедре.
Младенец вцеплялся кулачками в волосы Глории, такие кудрявые, каких Мартин ещё никогда не видел. Глория благоухала оглушительно и непривычно. Художник радовался и смущённо скрёб у себя в голове. Он любил красивых женщин и почитал их. В присутствии Глории он сразу становился очень вежливым и предупредительным. Но Глория была недоверчива и держалась очень осторожно. В первый же день она с подозрением оглядела Мартина с его петухом. Мальчик не понимал, как истолковать выражение её лица. При этом он не знал, что сам ведёт себя точно так же. Никто не мог читать у Мартина по глазам, по его дружелюбному, мягкому взгляду.
Пока художник и Глория разговаривали, малыш набивал себе в рот кудри матери и жевал их. Художник отсчитал деньги в протянутую ладонь Глории. И деньги исчезли в кармане её юбки. После этого она посадила младенца на пол, и тот пошатывался там, взмахивая ручками, да ещё и принялся плакать. Глория выскользнула из своего платья, подняла младенца и приложила его к груди. Художник мгновенно начал её рисовать. Младенец сосёт, причмокивая, этот звук нагоняет на Мартина странное довольство, и его клонит в сон.
Идёт дождь, но им нет никакого дела до дождя. У них есть крыша над головой. У них есть работа и еда. Петух дремлет на коленях у Мартина, Глория мурлычет колыбельную для младенца, угольный карандаш шуршит по листу бумаги. Мальчик чувствует свою полную защищённость.
Молодая женщина стала приходить к ним каждый день. Всё чаще она доверяла младенца Мартину, который осторожно держал малыша и давал ему играть своими пальцами и ладонями. Иногда младенец тянулся к петуху и вцеплялся ему в перья. И тогда Мартину приходилось разжимать его пальчики один за другим, а петух тихонько ворчал и ругался.
Когда Глория выгибалась в соблазнительных позах, потому что ведь у художника было такое задание, его следовало выполнять, то Мартин смущался и опускал взгляд, чтобы не повредить только что обретённому драгоценному чувству защищённости.
Художник же умеет отделять одно от другого. И хотя он обычно не упускал случая высказаться о женских прелестях, Глория не проронила ни слова в ответ на его намёки. Он к ней не прикасался. Даже для того, чтобы поправить её позу. Никогда его взгляд не задерживался на её теле похотливо. Он воспринимал её лишь как необходимую составную часть его работы.
Было заметно, что она это ценит. Ведь в это же время Глория поступала в распоряжение и других художников. Ей приходилось содержать своего румяного, пышущего здоровьем ребёнка. Когда Глории требовался перерыв, художник рисовал упитанного младенца, который то и дело посягал на петуха и с визгом ползал за птицей. Все посмеивались, глядя, как ребёнок гоняется за петухом. И как мрачно петух вышагивает, отступая от опасности. Мартин смеялся до слёз над этой картиной. И удивлялся. Такого он никогда не видел.
Но однажды Глория не пришла. Они ждали. На улице лил дождь, освещение было слабое, и художник заранее приготовил свечи. Но день миновал, а Глория так и не появилась. Ночью Мартин лежал без сна и беспокоился. Но и на другой день Глория не пришла в обусловленный час. Они напрасно прождали половину дня, и Мартин отправился на её поиски. Уж не заболела ли она? Или, возможно, её ребёнок? Но Мартин уже предчувствовал: случилось что-то нехорошее.
Улицы полнились вонью. Мартину приходилось прикрывать рукавом рот и нос. Он всюду спрашивал про Глорию, но все только пожимали плечами, пока мальчик не очутился неожиданно в самой гуще беды.
– Да это же бастард художника! – неожиданно крикнула какая-то старуха. – Вот он.
И его схватили. Взволнованная толпа стареющих шлюх с железной хваткой. Мальчишки ненамного старше его самого раздавали ему затрещины и пинки. Мартин только отряхивался, и тут что-то острое попало ему в бровь. По виску потекла кровь, и петух заметался у него под рубахой, как моряк в штормовую качку. Мартина волокли по грязи в какой-то тёмный переулок.
Мартин не отбивался, перевес сил был слишком велик, и ему оставалось только подчиниться. Сердце у него колотилось, но не от страха за себя, а от дурного предчувствия, что вся эта драка затеяна из-за Глории.
Потом толпа, волокущая его, втиснулась в какой-то узкий проход. У них не получалось продвинуться вперёд, потому что никто не готов был отцепиться от Мартина, но все вместе они в проход не помещались.
Наконец некоторых соскоблило тесными стенками, и они с руганью отстали. Узкая лестница наверх. Он почти не чувствовал ступеней под ногами, так сильно подталкивала его в спину старуха – с такими же дикими кудрями, как у Глории; должно быть, её мать, подумал он. А вот и комната. До него не сразу дошло то, что он увидел.
Кровать, у которой ближние стояли на коленях. В комнате было душно и жарко. Горели ничем не защищённые свечи. Мартин тотчас услышал лепет младенца. Заметив Мартина, малыш радостно засмеялся и протянул к нему ручки. Какая-то девочка ревниво подхватила малыша на руки и отвернула его от Мартина.
На кровати, к которой его подталкивали в спину, лежала Глория. Мартин узнал её по платью и по кудрям, но лицо её было неузнаваемо. Правую щёку обезобразил распахнутый разрез, который пламенел краснотой от виска до подбородка.
