Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский
— Я слушаю, отец Серафим, — сделал умиленное выражение на лице Виктор. — Водки больше не будет, — голос его отразил искреннее страдание.
— У древних римлян была поговорка…
— Какая? — живо спросил Виктор, плохо слушая священника.
— Эрраре гуманиум ест, по-русски это так: человеку свойственно ошибаться.
— Верно! Умные были люди, эти древние римляне, — хлопнул в ладоши Виктор. — Молодцы! Я тоже ошибаюсь, стало быть тоже молодец!..
— Грех не просто болезнь, язва…
— Чего? Желудка?
— Души, Виктор Афанасьевич, души, — священник ткнул пальцем в грудь собеседника, который в свою очередь легко погладил свою грудь ладонью, словно это и была душа. — Беда, что грехом скована наша воля, человек становится бессильным… Апостол Павел так и говорит: «Не еже хощу доброе, сие творю, а еже не хощу злое сие содеваю».
— Крепко сказал Павел, — кивнул Виктор, — только я не совсем врубился…
— Доброе, которое хочу, не делаю, а злое, которое не хочу, делаю…
— A-а, ну это понятно.
— Ты что же, хочешь, чтобы тебя дома встречали вдрызг пьяным?
— Нет, вдрызг я не бываю… Так, просто выпью иной раз, друзья угостят… Это кто вас, отец Серафим, против меня настроил, а? Жена?
— Я сам все вижу, брат мой по оружию… И мне горько видеть тебя таким… Пойми, мы же солдаты, такое прошли, не дрогнули, не опустились… Я понимаю твою обиду, твою боль, но ты должен выстоять, должен победить!.. Как тогда… на Курской дуге!.. И вообще, ходил бы ты чаще в церковь, а то я тебя давно в ней не видел.
— Заморские телята отбирают все время, отец Серафим!
Дома Виктор ни словом не обмолвился, что посетил отца Серафима. Был ласков со всеми, шутил за ужином. А когда родители ушли спать и отец вскоре во всю мощь своего носа захрапел, Виктор не выдержал:
— Пойми меня, Катенька, — начал он, — обида у меня не за то, что навоз выгребаю, а за то, что меня самого за навоз принимают, меня, который в упор немецкие танки расстреливал, и они горели, как скирды сухой соломы, который по Германии победителем прошел! И что же? Врал усатый, — он пугливо поглядел на окна, на двери, не подслушивает никто, — когда поднимал тост за русский народ… Я что — не русский ему? Или не за меня он поднимал стакан с коньяком?… Да, я капелька, микроба невидимая… Но такие же, как я, капельки слились в этакий… Как его? Ну, Айвазовский? Картина такая есть, я в журнале видел… Как же его?… Да, слились в девятый вал и накрыли им фашистов, и они захлебнулись в этом валу. Так оцени же эти капельки, не дай вволю хлеба, понимаем, после войны живем, но дай мне достоинство, гордость человеческую, которую мы кровью своею добыли, черт возьми! А мне никто не верит… Даже председатель захудалого колхоза, который сам ежедневно тонет в самогонке, стал смотреть на меня издали, будто я чумной какой… Запугали и его бедалагу! Знаешь, недавно он пьяный кричал: я любого могу в Сибирь законопатить! В первую очередь он имел в виду меня, я с ним перед этим сильно поругался из-за кормов для телят… Я хоть и скотник, но по-скотски ко мне не относись, не люблю!..
Екатерина молчала и только нежно гладила его голову, когда они легли в постель.
— Ты бы побрился, — провела она рукой по его щетине на щеке.
— Завтра обязательно, — пообещал Виктор и вдруг стал выговаривать непонятные слова: — Эр-ра-ре гуманиум ест…
— О чем ты, Витя? — удивилась и одновременно встревожилась Екатерина.
— Отец Серафим говорил… Начитанный наш батюшка!.. Быть ему епископом! А может даже патриархом! Нет, патриархом не станет, а архиепископом будет… И будет у нас свой человек в высших кругах церковной иерархии!
В один из пасмурных ноябрьских дней Виктора позвали к Власьевне. Он крайне удивился, но пошел к ней. В хате горели свечи, старуха лежала на деревянной кровати, возле нее сидели две ее сверстницы со скорбными лицами. Власьевна умирала. Оказывается, у нее уже побывал отец Серафим, исповедовал ее. С недоумением Виктор приблизился к кровати больной. В бледной, осунувшейся, сильно похудевшей старушки он с трудом узнал Власьевну. Увидев Виктора, она сделала попытку улыбнуться.
— Власьевна, ты что-то рано собралась на тот свет, — сказал Виктор, улыбаясь, он не знал, как вести себя в подобных случаях.
— Видно, пора, — в ответ тихо прошептала она. — Как Оська меня напужал, так у меня усе унутри и оборвалось… Ты прости меня, Витя, — еще тише прошептала она. — Ты один остался… Я всех вас ругала за свой сад… Никто из ребят не вернулся, — в глубоких впадинах глаз у нее блеснули слезы, — Но я и там их, иродов, найду и попрошу прощенья…
— Ну, что вы, Власьевна, разве вы нас хоть когда-нибудь обижали, — Виктору самому захотелось плакать, он еле сдерживал себя, с Власьевной уходило его озорное детство, веселое отрочество, вспомнились друзья: Митька, Тихон, Степан, Пашка, другие одноклассники — все полегли на полях сражений.
— А ты тут меня прости, — прошептала старуха.
— Прощаю, хотя… хотя вы ни в чем передо мной не виноваты…
— Ну, иди, а я отдохну, — тихо сказала Власьевна и отвернула лицо к стене.
Виктор почти бегом выбежал из хаты.
Вечером того же дня Власьевна скончалась. Хоронили ее с отпеванием в церкви. За гробом на кладбище шло несколько человек, и все пожилые. Дул холодный, пронизывающий ветер, на редких снежинках с севера летела зима и очень старые люди оставались дома. Среди провожавших Власьевну был и Виктор. Он нес крест и он же укрепил его на могиле.
Еще несколько дней пролетели незаметно. Казалось, что жизнь вошла в свое обычное русло: трудная, но выдерживать ее можно было, тем более, что по газетным сообщениям Виктор узнавал об улучшении с каждым днем. Не радовала только начавшаяся зима. Снег то выпадал, то таял. Чаще шел дождь. Небольшой мороз по ночам прихватывал образовавшиеся ледяной коркой увлажненные дождями посевы на полях. Корка взбухала и отрывала стебли озимых от корней, губила будущий урожай. Старики в один голос утверждали, что такая зима не к добру.
Перед самым Новым годом Виктора прямо с работы попросили немедленно прийти в сельсовет: вызывает какое-то начальство. Прямо из телятника, в одежде скотника, сильно пахнущей навозом и силосом, Званцов
