Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова
Надо было выпить чаю. Крепкого, сладкого, железнодорожного, чтобы рассеялся в голове этот идиотский туман, и как следует подумать. Он протиснулся мимо полковника, схватил с тарелки последний бутерброд и стоя, не садясь, запихнул в рот целиком и обжегся, и запил таким же раскаленным, обжигающим чаем. Бабка недобро следила за ним от двери, скрестив на груди руки. Все они молча за ним следили.
– Здорово у вас тут придумано все, – сказал Зорин. – Шоколад, лимончик, коньячок. Тарелочки. Чай вон даже горячий. А откуда он взялся-то?
Никто не ответил.
– Я говорю, взялся он откуда? – повторил Зорин. – Тут же ни титан не работает, ничего. Не может работать. Вы как это греете все? А, кстати, и свет еще! – захохотал он с облегчением, потому что понял наконец и неясно было, как он не заметил этого раньше. – Свет же у вас горит. В отцепленном, сука, вагоне – свет! Ну вы даете, ребята, честно. Вот это вы даете, блин.
Пауза длилась, неловкая и странная.
– Все испортить надо, – с отвращением сказала бабка, пихнула Зорина локтем и прошла на свое место. Тяжело уселась, смахнула крошки в горсть и принялась складывать пустые тарелки. – Идите-ка вы отсюда. А ну пошли, говорю, кончилось кино!
Маленький продавец кожи послушно вскочил, обхватил свой портфель с образцами и понес на выход, как младенца. Полковник поднялся медленно, с обидой, и по дороге зацепил со стола недопитую бутылку коньяка.
– …Прямо с утра и пойдем, да? – сказал человечек с портфелем в третий уже раз и заглянул Зорину в глаза. – Ну пускай двадцать километров даже, если рано выйти – нормально… Два дня еще выставка, у меня стенд выкуплен, место хорошее, перспективное…
Они сидели на полу в проходе, лампы больше не горели, человечек баюкал портфель и говорил: «Я же квартиру продал, понимаете, мы на дачу с мамой переехали, а на выставки, между прочим, в первый день иногда вообще не приходят, там же открытие сначала, все такое, а самый вал потом, надо ж осмотреться, прикинуть, правильно?..» Зорин кивал, хотя в темноте человечек этого не видел и говорил: «Надо просто вместе пойти, вместе надо держаться, ну подумаешь, двадцать километров, скорость пешехода, кстати, шесть километров в час, даже если не двадцать, ну тридцать, ну сколько тут может быть», – а потом придвинулся к Зорину и зашептал вдруг с ужасом: «А я правда решил – вдруг мы в Самару едем, точно же в Питер, да? Вы же в Питер?..»
Зорин встал и нетвердо пошел по коридору, держась за стенки, словно поезд все еще трясло и качало. Он нащупал ручку, дернул на себя, и лицо тут же обдало холодом, под ногой оказалась пустота. Вместо туалета с раскисшим рулоном бумаги за дверью была ночь, далеко внизу чернела каменная насыпь и мокро блестела трава. «Направо же вроде был выход, ничего уже не соображаю. Ох и накидались мы все-таки с одной бутылки. Спать, – подумал он, – лечь и проспаться, и разбираться уже с утра».
Дверь в купе оказалась приоткрыта, и было там темно, как и снаружи. На своей полке сидел полковник – полностью одетый, в парадном кителе. Лица его видно не было, тускло мерцали звезды на погонах. А напротив, на зоринском месте – он увидел из коридора, – сидели какие-то незнакомые двое, мужчина и женщина, тоже едва различимые, как черно-белая фотография, и женщина говорила полковнику: «Митенька, постарел, и вид у тебя усталый, а у нас все хорошо, милый, и все тебя ждут – дедушка, и Алеша, и тетя Нина, помнишь Нину? Митенька…»
Дальше подслушивать было неловко, и Зорин прошел мимо. Можно было попроситься к человечку с портфелем, но тот не дождался его и сгинул, и стояла только у стенки полковничья бутылка, так и не допитая, будто ее невозможно было допить вообще.
В женском купе еще не спали, но задерживаться рядом он тоже не стал, чтобы не навязываться, и к тому же доносились оттуда тихие девичьи всхлипы и бабка бормотала что-то ласковое и невнятное, на одной ноте, так что он тут же вспомнил, какой некрасивый устроил недавно скандал и как, наверное, напугал их. И со светом, конечно, получилось нехорошо, потому что свет выключил именно он, Зорин, причем сразу для всех, и поправить ничего уже было нельзя.
«Просто денежку дать, – вдруг отчетливо сказала бабка, – любую денежку – и все»; и спустя мгновение в коридоре появилась девица в шортах – босая, с заплаканным мокрым лицом, оттолкнула Зорина и быстро прошла в другой конец вагона. Туда, где недавно (час назад, два, сколько?) скрылся мордатая сволочь-проводник. Доверять которому, ясное дело, было нельзя, и уж тем более отпускать к нему полуголую девочку. Он представил Катьку – испуганную, пьяную, глупую, – и, когда проводницкая открылась (свет у гада, конечно, горел), Зорин рванулся и крикнул: «Эй, ну-ка стоп, эй!» – но девочка шагнула внутрь, и снова стало темно, и красивая женщина с грустным голосом сказала сзади: «Не надо», – и обняла его.
Губы у нее были горькие, а тело сухое и твердое, без возраста, и он знал, что таким оно и будет, еще когда сидел с ней рядом за бабкиным ужином. И что говорить ничего не нужно, знал тоже, и как она разденется сама, запахнет горячей солью и опрокинется на спину, а места на узкой полке не хватит, и кто-нибудь сможет услышать за стенкой, и как это все будет неважно поначалу, недолго. И только потом начнут проступать детали; например, что купе – то самое, где светил ночник и спал под одеялом ребенок, который подевался теперь куда-то вместе с матерью, и не осталось даже вещей, а женщина рядом – чужая, безымянная. Лежит, отвернувшись к стене, и не показывает лицо. Во рту было сухо, начинала болеть голова, и утро никак не наступало. Он высвободил руку и прикоснулся к ее голому плечу. Плечо было холодное, как глина.
– Не смотри, – сказала она хрипло, не поворачиваясь. – Иди, пожалуйста, все.
…Он проснулся на нижней полке, взглянул в серый прямоугольник окна, забрызганного дождем, и опять не понял, утро сейчас или вечер и сколько прошло времени. Это все уже было: и окно, и дождь, и какая-то мутная кислая тревога, которая бывает во сне, когда знаешь,
