Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер

– Вы, гражданин, идете по Кошкину переулку.

Мы пересекли Большой, дошли до Среднего и свернули налево. У кирки на углу Третьей линии и Среднего мы остановились. В кирке размещался какой-то склад, но начхать было ей на это. Контрфорсы, узкие стрельчатые окна, башенки с шишками на остриях – все уходило в высоту. От склада, от Среднего проспекта, от трамваев, от нас.

– Это пламенеющая готика, – сказала Леля. – Только она здесь искажена… Это папа мне объяснял, что искажена… А как ты думаешь, они там теперь молятся в Германии в своих кирках или нет? Я где-то прочла, что Гитлер вводит новую религию.

– Культ Вотана, – сказал я. – А чего им молиться, у них и без моленья все как по маслу идет. Францию за полтора месяца взяли.

– Неужели и у нас с ними будет война? – спросила Леля. – Некоторые говорят…

– Конечно, будет, – степенно ответил я. – Это все понимают. Только это будет не скоро, так что ты не бойся. Им надо еще Англию взять, а Англия – это не Франция, тут нужен сильный флот. Но и Англию они, конечно, оккупируют. А потом начнут осваивать английские колонии и наращивать военный потенциал. И мы тоже будем изо всех сил готовиться, чтобы они не застали нас врасплох. Но война будет еще через много лет. Твой брат успеет вернуться с действительной, он успеет жениться, а ты…

– А что я? Ну а что я?

– Не будь любопытной. Сейчас мы зайдем в ТЭЖЭ и я тебе духи подарю.

– Нет, я не хочу, чтобы ты мне дарил что-то. Пусть у нас все будет без подарков. Я здесь куплю себе пудру. Сама.

– Леля, один раз в своей жизни могу я подарить тебе духи?! У меня в кармане полно желтух, зеленух, синюх и краснух, ведь мне там, в Амушеве, полный расчет выдали. Хорошо быть богатым!

– Нет, все равно не надо. Я этого не хочу.

В магазине празднично пахло дорогим туалетным мылом и еще чем-то очень душистым. Пока Леля покупала свою пудру, я быстренько выбрал духи «Камелия» – не очень дешевые, но и не самые дорогие. Я их опустил в Лелину авоську. Она сердитым шагом, не глядя на меня, вышла из дверей и торопливо пошла к Четвертой линии.

– Что это с тобой? – спросил я, нагнав ее.

– Ничего со мной! – сердито ответила Леля, вытаскивая из авоськи мой подарок. Она раскрыла эту коробку, вынула флакон с духами, бросила коробку на тротуар. Потом размахнулась – и неловким движением метнула флакон вдоль по Четвертой линии. Казалось, он полетит далеко, но он упал очень близко от нас, негромко разбился, и до меня донесся запах душистого спирта. Все это произошло быстро, но несколько прохожих остановились и с удивлением стали смотреть, ожидая, что же будет дальше.

– До чего молодые дошли, духами почем зря швыряются, – сказала какая-то женщина. – А еще говорят, что денег мало!

– Не шуршите, не ваше дело, – буркнул я. – Леля, куда ты?

Она торопливо уходила от меня. В глазах у нее стояли слезы.

– Ну, что такое? – спросил я. – Ты прости меня.

– Это ты прости, – тихо сказала она. – Это моя выходка. Это у меня такие нахлывы бывают. Нахлынет – и ничего не могу с собой сделать. Ты не сердись.

– Я и не сержусь. Только не понимаю, зачем это ты…

– А я разве понимаю!.. Отец меня раньше очень ругал за такие нахлывы… Подожди меня здесь.

Она вошла в булочную, а я остался на этот раз на улице.

– Ты проводишь меня до дому? – спросила она, выходя.

– Может, прогуляемся еще немного?

– Как хочешь, – покорно ответила Леля. – Давай дойдем до Пятнадцатой, пройдемся по шашкам.

Мы дошагали до Четырнадцатой и пошли прямо по мостовой, по шестигранным деревянным торцам, – только здесь они и сохранились к тому времени на Васильевском, на этой тихой линии. Очень приятно было шагать по дереву – будто и не по улице идешь, а по полу в длинном большом зале, где вместо потолка небо.

– А эта линия у тебя как-нибудь называется? – спросила вдруг Леля.

– Я ее даже перепереименовывал, – ответил я. – Сперва назвал Счастливой, я раз тут трешку нашел, а потом пришлось переделать в Мордобойную. Здесь нам с Костей плохо пришлось, мы тут в одно дело влипли.

– Давай переперепереименуем ее, – предложила Леля. – Здесь очень приятно идти по этим шашкам. Тебе приятно сейчас?

– С тобой очень даже. Заметано, мы идем по Приятной улице! Ты довольна?

– Очень. А вот в этом роддоме я родилась… Вообще-то это никакого значения не имеет, кто где рождается, – перебила она сама себя. Очевидно, спохватилась, что я-то не знаю дома, где родился.

– А ты, между прочим, не собираешься мою расческу замотать? – торопливо спросил я, чтобы сбить ее смущение.

– Не съем я твою расческу. Сейчас ты зайдешь ко мне, и я тебе ее верну. И ты пообедаешь у нас. Тетя, наверно, уже что-нибудь приготовила.

– Теть у тебя – что собак нерезаных, – сказал я. – Там тетя, здесь тетя…

– Только две, – ответила Леля. – Я тебе ведь говорила, ты все забыл. Та, что в Амушеве, тетка по матери, а здесь – по отцу. Она не замужем, она всегда в этой квартире жила.

– Старая дева?

– Не надо так говорить, это грубо. У нее был жених. Его убили на войне, в шестнадцатом году.

– Ну прости меня. Я же не знал.

– Прощаю, – серьезно сказала она.

Мы чинно миновали аптечную площадку, потом взялись за руки, бегом пробежали два марша лестницы, замедлили бег у окна и – снова вверх. Все окна и площадки были совсем одинаковые, но с каждым этажом становились светлее. Казалось, это не мы взбегаем все выше, а сам дом плавно всплывает к небу, осторожно раздвигая соседние здания. Когда мы, запыхавшись, остановились у предпоследнего лестничного окна, город был уже под нами. Дом прорезался сквозь него, оставив его внизу. Мы сели на холодноватый подоконник из черного с белыми крапинками искусственного мрамора.

Прямо перед окном простиралось светло-серое небо, под нами лежали крыши, задние дворы с поленницами дров, брандмауэры с квадратными окошечками, забранными кирпичной решеткой. Дальше виднелся кусок улицы. По ней беззвучно и целеустремленно, как визир по логарифмической линейке, двигался трамвай.

– Странно как, – сказала Леля. – Странно. Всю жизнь живу в этом доме, а на подоконнике я здесь никогда и не сидела… Тетя Люба не хотела, чтоб я играла на этой лестнице. Здесь очень опасный пролет. Тетя Люба рассказывала, что давно, еще до революции, в этот пролет бросилась