Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер
«Ленинградская правда» была только что наклеена, клейстер еще проступал влажными сероватыми пятнами. Кино: «Великан», днем – «Искатели счастья», вечером – «Любимая девушка». Новая школа на пр. 25 Октября (это рядом с ателье «Смерть мужьям»). «Зенит» победил «Металлурга» (Москва), счет 2:1… Артиллерийская дуэль через Ла-Манш… Спекулянт дровами получил по заслугам… Слет призывников Ленинграда… Две тысячи германских самолетов над Англией… На съемках фильма «Музыкальная история»… Учения ПВО в г. Красногвардейске… Отмена отпусков в румынской армии…
Тут кто-то легко тронул меня за руку.
– Леля! – удивился я. – Лелечка!.. Я только что о тебе думал.
– Ты же газету читал.
– Понимаешь, читаю газету – а о тебе думаю. «Зенит» у «Металлурга» выиграл – а я о тебе думаю, съемка фильма – а я все равно о тебе… А ты?
– Да, – ответила она. – Да. Я тоже о тебе… Это ты расческу в почтовый ящик бросил?
– Я. А что?
– Нет, ничего… Куда мы пойдем сейчас? Я вообще-то в магазин шла. Но, может быть, пройдем к Неве?
– Давай к Неве.
Я взял ее под руку, и мы пошли вдоль Большого. На Леле была темная кофточка и черная юбка много ниже колен, и в руке авоська из кусочков сапожной кожи. Авоську эту я уже видел, а все остальное было очень городское. И у самой у нее был какой-то очень уж городской вид, я не привык к ней такой. И какая-то независимость в голосе, в движениях, в походке, и рост выше – или это от английских каблуков? Мне вдруг показалось, что не так уж она и рада встрече со мной. Может, я хорош был для нее там, в Амушеве, а здесь, в городе, поинтереснее фраера есть?
Мы свернули в безлюдный, тихий и мрачноватый Соловьевский переулок. Панели там были совсем узенькие. Мы шли по мостовой, направляясь к Румянцевскому обелиску, маячащему вдали. Леле неловко было ступать в своих городских туфельках по крупным выпуклым булыжникам, и она то теснее прижималась ко мне, то словно отшатывалась. Она рассказывала, что отец опять уехал, что уже послезавтра она начнет работать в чертежном бюро, что ее уже почти оформили, – а я слушал, и все время мне казалось, что она стала какой-то другой, и я ей, может быть, не так уж и нужен. Я невпопад отвечал на ее вопросы, во мне росла неловкость, готовая перейти в обиду, в отчуждение. «Не везет нам, гопникам, с порядочными», – вспомнил я слова Кости.
– Ты что?.. – спросила вдруг Леля, повернувшись ко мне.
– Как «что»? – сказал я. – Я ничего…
Она вдруг вырвалась от меня, стуча каблучками, неловко побежала вперед и стала лицом ко мне, бросив авоську наземь:
– Гражданин! Предъявите документы!
Я подошел к ней, и она положила руки мне на плечи. Глаза и губы были совсем близко. Но тут из обшарпанной кирпичной подворотни вышла старушка с толстой дымчатой кошкой на руках и внимательно, без осуждения посмотрела на нас. А кошка строго мяукнула. Мы подняли авоську и пошли дальше.
– Ну вот, – сказала Леля. – Знаешь, мне вдруг стало казаться, что ты меня позабыл.
– А мне показалось – ты меня позабыла. Я просто псих. Но теперь все, все хорошо.
– Да-да-да! Теперь у нас все хорошо, – повторила Леля.
Переулок стал казаться мне очень уютным – век бы здесь прожил. Но он уже кончился. Через чугунную калитку вошли мы в Соловьевский сад, под его старые деревья, и сели на скамью. Обелиск «Румянцева победам» уходил ввысь, в невысокое серое небо. Было тихо, только из музыкальной ротонды, как из рупора, порой доносились голоса мальчишек. Они разбились на две партии и, размахивая палками, играли в войну. С Невы иногда слышался гудок буксира.
– Когда мама была жива, она водила меня гулять в этот сад, – сказала Леля. – По субботам вот в этой ротонде играл красноармейский духовой оркестр. Они всегда играли что-то грустное, а я тихо сидела и слушала, и мне было хорошо-хорошо. Даже все на свете лучше казалось из-за того, что они грустное играют. Ты это понимаешь?
– Конечно, – ответил я. – Ты расскажи мне о себе еще что-нибудь.
– Хорошо, я расскажу тебе, но только глупое. Вот там, слева от эстрады, есть ход вниз, там женская уборная. Мы с девочками иногда забивались туда слушать, как шумит вода. Там бачок через каждые несколько минут автоматически выливается, и с таким шумом! И вот мы забирались туда и ждали. Как только вода загудит, зашумит – мы все толпой выбегали из этой уборной, будто нам очень страшно. И однажды я сшибла с ног пожилую даму. Мама меня за это строго наказала, оставила без сладкого. И папа сказал: «Так и надо этой девчонке!»
– А что было на сладкое? – спросил я.
– Кисель. Это я хорошо помню, мы ведь жили небогато, кисель был не каждый день.
– Зато у нас кисель каждый день, – похвастался я.
– Знаю, ты говорил, – улыбнулась Леля. – Сплошной праздник – кисель и сардельки. Как вам не стыдно так питаться, ведь это от лодырничества! Взрослые люди, и ни один не догадается приготовить нормальный обед! Вам надо собраться, договориться… – Она вдруг осеклась, вспомнив, что теперь не так уж нас много.
– Косте сейчас не до нормальных обедов, – торопливо начал я, чтобы вывести ее из смущения. – У Кости начался приступ прозрачной жизни… Пойдем опять по Соловьевскому?
Когда мы снова вошли в этот переулок, он уже не был так безлюден, мы встретили нескольких прохожих.
– Испортился Соловьевский, – сказал я. – Тот, да не тот.
– Все равно это хороший переулок, – не оборачиваясь ко мне, проговорила Леля. – Ты его еще не переименовал?
– Нет. Может быть, назовем его так: Выяснительный переулок?
– Это что-то не то. Это бюрократизм. Назовем знаешь как? Назовем так: Кошкин переулок. Никогда не забуду я этой смешной кошки.
– Заметано! Гражданочка, по какому это я
