Кайран Вэйл. Академия Морбус - Игорь Углов

Когда техническая часть была исчерпана, Леон ушёл, согбенный под тяжестью невероятной задачи, но с огнём в глазах — огнём учёного, бросившего вызов самой Вселенной. Мы с Бэллой остались вдвоём в тихой комнате, где пламя единственной свечи отбрасывало гигантские, пляшущие тени на стены.

Наступила та самая «последняя ночь». Тишина между нами была неловкой, переполненной всем несказанным, всем, что могло быть, но не будет.

— Я пойду, — вдруг сказала Бэлла, не глядя на меня. — Проверю маршрут к кладовой ещё раз. Подготовлю наши… вещи.

Она говорила о плане, о действиях, но её голос был пустым. Она боялась остаться со мной наедине. Боялась, что её выдержка дрогнет.

— Останься, — попросил я. И это была не просьба. Это была мольба.

Она замерла у двери, её рука на медной ручке. Потом медленно обернулась. В её глазах стояли слёзы, которые она отчаянно пыталась сдержать.

— Кайран, я не могу… если я сейчас останусь, я… я развалюсь. А завтра мне нужно быть железной. Для тебя. Для нас.

— Ты и так железная, — сказал я, подходя к ней. — И мне нужна не железная Бэлла сейчас. Мне нужна просто… ты.

Она ахнула, коротко, сдавленно, и бросилась ко мне. Не в объятия. Она просто упёрлась лбом в мою грудь, её плечи затряслись от беззвучных рыданий. Вся её броня, вся её холодная расчётливость, вся её ярость — рассыпалась в прах, оставив лишь девушку, смертельно испуганную потерять того, кого любит.

— Я так не хочу тебя терять, — выдохнула она сквозь слёзы. — Я не хочу, чтобы это был наш последний вечер. Я хочу ссориться с тобой из-за глупостей. Хочу ворчать, что ты разбрасываешь вещи. Хочу стареть где-нибудь на краю света, где нет этих камней, этого гула… — её голос прервался.

Я не говорил ничего. Просто держал её, гладил по волосам, чувствуя, как её отчаяние и моё сплетаются в один тугой, болезненный узел. Мы стояли так, пока её рыдания не стихли, сменившись тихой, безнадёжной икотой. Она отстранилась, вытерла лицо рукавом, но глаза оставались красными, опухшими, невероятно уязвимыми.

— Прости, — прошептала она.

— Не извиняйся. Никогда не извиняйся за это.

Мы не ложились. Мы сели на пол, в самом тёмном углу, прислонившись спинами к холодным камням, и просто сидели. Она взяла мою руку в свои, переплела пальцы и прижала нашу сцепленную ладонь к своему сердцу. Оно билось часто-часто, как птичка в клетке.

— Знаешь, что я буду делать, если мы выживем? — тихо спросила она под утро, когда свеча догорела и комната погрузилась в сизый полумрак.

— Что?

— Открою лавку. Где-нибудь в тихом городке. Буду продавать книги и странные травы. А ты… ты будешь сидеть в углу и хмуриться на клиентов, и все будут думать, что ты страшный и опасный, а я буду знать, что ты просто стесняешься.

Я рассмеялся. Коротко, хрипло. Это был странный, надтреснутый звук.

— А я буду говорить, что все травы — отрава, а книги — ересь. И отгонять клиентов.

— И мы будем вечно спорить, — она улыбнулась, и в этой улыбке была такая щемящая нежность, что у меня перехватило дыхание. — И это будет прекрасно.

Мы молчали, даря друг другу эту хрупкую, невозможную мечту. Потом она повернулась ко мне, и её лицо в полутьме было серьёзным, почти суровым.

— Обещай мне одно. Что бы ни случилось завтра… когда ты будешь там, в центре всего… помни это. Не его власть. Не свою силу. Не месть. Помни… лавку. И книги. И споры. И меня. Держись за это. Это наше оружие. Единственное, чего у него нет.

Я не мог говорить. Я только кивнул, притянул её к себе и поцеловал. Это не был поцелуй страсти. Это было причастие. Тихое, торжественное, прощальное слияние двух душ на краю бездны. В нём была горечь предчувствия, соль её слёз и безоговорочная, абсолютная преданность. Она отдавала мне не тело, а всю свою суть — всю свою хрупкую, стальную, прекрасную суть — в последний раз, как заклинание, как оберег, как клятву.

Мы просидели так до самого рассвета, не двигаясь, слушая, как бьются наши сердца в унисон, отсчитывая последние часы. Когда в окно пробился первый, грязно-серый свет, мы поднялись. Двигались молча, как скелеты, помогая друг другу стряхнуть оцепенение. Бэлла привела себя в порядок с леденящей эффективностью: умылась ледяной водой, заплела волосы в тугой, безупречный узел, поправила мантию. Но в уголках её глаз, в лёгкой дрожи рук, выдавалась та уязвимость, что она показала только мне.

— Я пойду к Леону, — сказала она, её голос снова стал деловым, но в нём звенела тонкая, как лезвие бритвы, сталь. — Проверим последние расчёты, сверим маршрут. Ты иди к нему. Дай свой ответ. И… — она сделала шаг, взяла моё лицо в ладони и посмотрела мне прямо в глаза, — …вернись ко мне. Живым. Хотя бы до начала. Хотя бы для того, чтобы мы пошли туда вместе.

— Я вернусь, — сказал я. И это было единственное честное обещание в мире, построенном на лжи.

Я вышел в утренний коридор. Морбус просыпался. Студенты шли на молитвы, зевая. Дежурные пересчитывали ключи. Воздух пах пылью, озоном и привычным страхом. Никто не знал, что сегодняшний рассвет — последний для этого мира в его привычном виде.

Путь в круглую комнату я помнил наизусть. На этот раз массивная дверь была приоткрыта. Ректор стоял спиной, разглядывая свой макет. Мерцание больного узла на восточном крыле отбрасывало на его чёрную мантию зловещие блики.

— Ну что, Вэйл? — его голос прозвучал в тишине, не оборачиваясь. — Ты определился со своей судьбой?

Я вошёл и встал в нескольких шагах от него. Внутри не было ни страха, ни сомнений. Только холодная, как космический вакуум, решимость.

— Да, — сказал я. — Я буду вашим катализатором.

Он медленно повернулся. Тень под капюшоном, казалось, качнулась в знак удовлетворённого кивка.

— Разумный выбор. Приготовься. Ритуал начнётся сегодня, в полночь, в Зале Сердцевины. Тебе будет дан последний инструктаж. Не подведи нас. Не подведи новый мир.

— Я не подведу, — ответил я. И в этих словах была абсолютная, непоколебимая правда, которую он, в своей слепоте, понять не мог.

Я повернулся и вышел, чувствуя, как его незримое, давящее внимание провожает меня до самой двери. Он купился. Он поверил в силу своего соблазна, в логику страха и жажды власти. Он не разглядел в моих глазах иного пламени — пламени тотального, разрушительного отказа.

Я шёл обратно, и каждый камень под ногами,