На встречу дня - Ежи Вавжак
До сих пор они не знали Гурного с этой стороны, больше на веру принимая его знания по металлургии, подтвержденные, правда, официальным свидетельством — дипломом.
«Вот так надо работать, — сказал Борецкий, задержав его после совещания. — Вы заметили, — повернулся он к директору, — реакцию наших мастеров на выступление Гурного? Это все старые практики, специалисты, казалось бы, и неплохие, но стоит только у них спросить: «Почему?», и они начинают ерзать на стуле, краснеть, как школьники. Это неприятно, но факт. Слишком мало в нашей отрасли инженеров, мы больше говорим о техническом прогрессе, чем осуществляем его на практике, мало у нас людей учится заочно. Когда наконец мы откроем консультационный пункт политехнического института?
— И нельзя с легким сердцем отпускать из цеха людей, получивших на заводе, так сказать, офицерские погоны, — прервал Борецкого технический директор, выразительно посмотрев на Гурного.
Борецкий пропустил мимо ушей это язвительное замечание, но, когда они расходились и начальник цеха протянул на прощание руку, Гжегожу показалось, что в глазах у него притаилось смущение: как же это, мол, он, начальник молодого инженера-стажера, просмотрел важные вещи, в течение многих месяцев работая вместе с ним, не разглядел его, шел на поводу привычных обманчивых впечатлений и уподобился другим в недобром к нему отношении, да еще был подозрителен, ждал от него чего угодно, только не добросовестного отношения к работе.
— У меня странное ощущение, — проговорил Борецкий без всякой видимой связи с тем, о чем они говорили, — будто с этого места я всех вас вижу лучше. А вас, Гурный, особенно. Директор прав. Жаль, что вы настаиваете на своем уходе. Я должен честно сказать — нам всем здесь будет вас не хватать. Как-никак мы многим друг другу обязаны. Правда, и хлопот впереди у нас еще немало.
Не понимал его решения и Бронек Велёх. Они даже по этому поводу сцепились, поскольку Гжегожу непременно нужен был союзник, который безоговорочно поддержал бы его. Получалось, что он искал поддержки в том, в чем сам не был полностью убежден.
Кристина на этот раз просто ему не поверила. Она защитила диплом и вернулась домой, получив назначение на ту должность, которую давно ждала. Внешне казалось, что она поняла его: значит, он действительно не может отказаться от новой должности, не может уйти от ответственности, так как долго и упорно этого добивался.
— Ты говоришь, любой выход плох, — возмущался Бронек, — но это как условиться. Ты же сам это осуждаешь. А главное — сам не знаешь, чего хочешь. Ну давай обратимся к фактам: ты не хотел послать ко всем чертям «Страдом», когда дело у тебя шло через пень-колоду. А теперь, когда ты твердо стоишь на ногах, ничто тебя не удерживает. — Бронек на секунду умолк, переводя дыхание. Разговор начинал злить его. — А Кристина? Ты ведешь с ней самую настоящую двойную игру. Когда она готова была сюда перебраться, ты в самый последний момент отговорил ее. Да, имея с тобой дело, свихнуться можно!
— Ты, наверно, думаешь, у меня просто шариков в голове не хватает, — рассмеялся в ответ Гурный, он был не в состоянии начинать растолковывать все сызнова.
Они вышли на улицу, сидеть дома было уже невмоготу. Бронек плотнее надвинул на уши меховую шапку, поднял воротник куртки, не без жалости взглянув на куцее пальтишко Гжегожа.
— Забавно и в то же время грустно, — Бронек отказался от дальнейших нападок, но и не хотел оставлять последнее слово за Гжегожем. — Такие, как ты, никогда не получат подлинного удовлетворения: ни собой, ни тем, что делают. А возможность такую имеют, жизнь для них, по существу, отнюдь не была злой мачехой.
— А мне это удовлетворение до лампочки, — буркнул Гжегож.
Какое-то время они шли молча. Но едва завернув за угол, Гжегож вдруг загородил Бронеку дорогу и, глядя просветлевшими глазами, словно на него снизошло долгожданное откровение, произнес:
— Точно, старик, именно в том-то и дело, чтобы не... никогда не быть удовлетворенным. И это меня совсем не пугает. И это тоже не должно вызывать ни у кого ко мне сочувствия, упаси бог! Лично меня это только радует. И я могу иной раз посмотреть на себя в зеркало без тени смущения.
До ближайшего кафе они дошли почти молча, но молчание их было довольно красноречивым: Гжегож шел раздраженным, Бронек был смущен: опять его приятель совершил ловкий вольт и снова твердо стоит на ногах перед ним, перед человеком, который никак не может понять ни одного его поступка.
В уютной тишине небольшого кафе они больше не возвращались к опасной теме, хотя Гжегож понимал, что не должен оставлять этого дела недоговоренным. Как это получилось в разговоре о Барбаре.
— Она немного взбалмошная девчонка, — вспомнился ему разговор со старым Яницем, — и ты должен беречь ее как зеницу ока. Я однажды проговорил с ней целый вечер, — только теперь признался Гжегож в том, что был с ней в кафе, — и понял, что она страшно растеряна. Причем неудача с институтом далеко не главная тому причина. Она просто очень молода, и ей нужен кто-то, кто помог бы выбраться из тупика. Выбраться, конечно, самой, без поводыря. И я думаю, что сделать это с успехом можешь ты. Именно ты, хотя вы и совсем разные люди. Ты со своей рассудительностью, спокойствием и даже с этой своей чертовой невозмутимостью. Только тебе надо отбросить все свои безнадежно глупые комплексы. И верить, себе и ей.
— Я об этом уж и не думаю, Гжегож. Я просто ее люблю...
...Сидя сейчас на вокзале, Гурный вспоминает, как он в тот вечер, после беседы с Бронеком, писал письмо Кристине. Как он рвал торопливо исписанные листки, которым не мог доверить своей исповеди.
Вот он терзает безвинную бумагу и не способен побороть сжимающую грудь тяжесть; и вот он же, но уже со вздохом облегчения читает краткий текст телеграммы, ждавшей его у дежурной: «Приезжаю тридцать первого, как обычно».
На его лице появился проблеск давно забытой радости, в нем оживает глубоко скрытая надежда на возвращение того ушедшего, такого милого и дорогого сердцу времени, когда они составляли единое целое. Но это лишь проблеск, мимолетная мысль, ее
