На встречу дня - Ежи Вавжак
— Вот вы говорите о доверии. И удивляетесь, что я не принимаю оказанного мне доверия, к которому всегда стремился. То, что вы мне не доверяли, больше всего мучило, мешало в работе. Именно это, а не робость дебютанта.
— Я мог бы с вами согласиться, — ворчливо заметил Борецкий, — как-никак я наблюдаю за вами почти с самого начала, но слишком много было и примеров того, как вы, молодые, норовите свернуть туда, где полегче, поудобнее, поменьше ответственности. Так что надо понять и другую сторону... Впрочем, я не хочу обобщать. Человек с характером — это гарантия того, что человек стоящий, и куда бы ни забросила его судьба, он не пропадет... А сейчас это единственный выход. На кого мне положиться? Что же мне повторять просчеты предшественника? Всем ясно, что такие, как вы, молодые инженеры, должны задавать тон. Располагая неограниченными возможностями, вы должны показать, на что действительно способны. И никто за нас с вами не изгонит тех, кто пытался устроить себе здесь беззаботную жизнь, тех, кто погряз в рутине, хитрил и изворачивался, а когти показывал, лишь когда приходилось отстаивать свое кресло. Мы должны использовать все возможности: внедрять новую технологию, повышать плановые показатели, перейти на новые, более сложные марки стали. Мы не можем твердить как попугаи: нет условий, не выйдет, пускать пыль в глаза, требуя дополнительных капиталовложений, — с такими настроениями действительно не стоит и начинать.
Эти слова были до обидного верны. На месте Борецкого Гжегож использовал бы те же самые аргументы. Но слишком уж просто решил он его судьбу в цехе. Слишком просто, а потому, по мнению Гурного, для него неприемлемо. Возглавить смену «Б», где он был стажером и мастером, принять сейчас награду за унижения, за удары ниже пояса, за худую славу бездарного инженеришки, неспособного решить того, с чем техники справляются одной левой рукой; принять наконец награду за падения и взлеты, за упорство, за смелость, когда он сам ставил себя под удар, навлекал на себя множество всяческих последствий не с целью потянуть кого-то за собой, а с тем, чтобы до конца раскрыть истину.
Искренность Борецкого сломила его сопротивление.
— И все же, вы не хотите понять самого для меня главного. Я не могу воспользоваться их поражением. Я могу испытывать и действительно испытываю удовлетворение от того, что все случилось именно так, и в какой-то крохотной мере я своей позицией способствовал такому исходу, но я не могу этим воспользоваться. Я не хочу, чтобы люди, которые относятся ко мне с симпатией и, возможно, даже хоть чуточку уважают, взяли да и свели воедино эти два обстоятельства. Я не хочу прослыть карьеристом, который во имя своих эгоистичных целей пробивается локтями и шагает к поставленной цели по трупам других, как это делает один мой знакомый.
— Все это вздор, инженер Гурный! — взорвался Борецкий. — Если даже на минуту принять вашу странную точку зрения. Именно вашу. Вот и пусть люди видят, те люди, мнением которых вы так дорожите, что человек, борющийся за правые идеалы, рано или поздно одержит победу. И победу эту венчает достойная награда. Так должно быть, а все другое противоречит логике и тому, за что мы двадцать лет боремся.
«Теперь я вижу, что с Борецким мог бы сработаться. Он честный человек: что думает, то и говорит. У него есть чувство справедливости, и оно в нем не дремлет, рвется наружу, требует действия... Ну и что я? То, что верно и справедливо в его глазах, для меня необязательно и неприемлемо... И все же в этой ситуации я не могу умыть руки, я должен помочь, ведь уход одного или двух человек ничего, конечно, еще не решает. Создалась только возможность, вероятность перемен к лучшему».
— Нет, — улыбнулся Гжегож упрямо, — мне неловко, что я часто с вами не соглашался, возмущался, когда вы делали лишь то, что вам положено. Однако сейчас я убежден, что должен с вами согласиться. Согласиться и принять ваше предложение.
— Убейте меня — ничего не понимаю, хотя меня и не считают тупицей.
— Я согласен принять смену до конца года. На завод пришли новые стажеры из института. Вы сумеете сделать из них стоящих людей. Да и с теми, что есть, тоже можно горы свернуть. Надо лишь пробудить в них все лучшие качества, а недостаткам не давать воли. Это, конечно, нелегко, но если климат в коллективе здоровый — вполне реально.
— Согласен, — Борецкий сердечно пожал Гурному руку и тут же смущенно взъерошил свою седеющую шевелюру, — а меня ведь хотели назначить главным металлургом всего комбината, черт побери, — он улыбнулся. — Собирался уже было браться за докторскую диссертацию. А теперь, — он с нарочитой озабоченностью развел руками, — снова придется пускаться вскачь и — прощай спокойная жизнь. Остается утешаться лишь тем, что кто-то должен это делать.
И вот он сидит теперь во главе стола, обменивается с Гжегожем взглядами, в которых читаются сомнение и тревога. Но они должны скоро исчезнуть и уступить место абсолютному доверию. И оба они, и Борецкий, и Гжегож, отлично это знают, ибо являют собой некую систему сообщающихся сосудов, через них проходят невидимые каналы связи, и эти каналы, как обнаженный нерв, чутко реагируют на любое внешнее воздействие, прорыв в одном звене может привести к катастрофе всю систему.
«Да, ему легко было говорить, — возвращается Гжегож мысленно к тому разговору, хорошо помня, с каким чувством он покидал тогда кабинет начальника цеха. — Но что я скажу теперь Кристине?»
Да, он может принять предложение Борецкого с чистой совестью — во время последней встречи на квартире своей сестры он так ничего и не сказал Кристине. Возможно, все решил случай, хотя Гжегож все меньше верил в счастливое стечение обстоятельств. Тогда она уснула, и это в значительной мере охладило его пыл. Конечно, это могло сыграть определенную роль, но ведь потом наступило утро,
