На встречу дня - Ежи Вавжак

— Впервые довелось столкнуться с таким случаем, — крутил головой корреспондент. — Что за странный тип? — Он никак не мог уразуметь, почему Бялый не захотел попасть на страницы воеводской газеты.

Когда репортеры ушли в кабинет начальника смены, Гурный отозвал Бялого в сторону и спросил:

— Объясни, Казик, почему ты не захотел фотографироваться?

— А что тут объяснять, — буркнул тот, — меня много фотографировали. Хватит. И вообще... — он заколебался. — Люди меня и так знают как облупленного, и здесь, и дома. Такой герой, как я, им ни к чему.

— Переоцениваешь ты, брат, силу печати, — улыбнулся Гжегож.

— У инженеров одно понятие, а у меня другое, — стоял на своем Бялый. — Я всего год назад вышел из-за решетки. Теперь вам понятно?

— Может, ты и прав, — пожал плечами Гжегож, — только в одном я с тобой не согласен: зря ты придаешь такое значение людским пересудам. Человек прежде всего должен прислушиваться к голосу собственной совести, и если перед собой чист, значит, с ним порядок.

— Со мной не порядок, — качнул головой Бялый. — Если человек один раз замарался, это остается за ним на всю жизнь.

— Ерунду несешь, Казик, — по-дружески хлопнул его по плечу Гжегож. — Я, правда, не знаю, что ты конкретно имеешь в виду, но мне ты кажешься парнем, способным справиться с житейскими передрягами. И с самим собой тоже.

А спустя три дня Гурный убедился, что сам он недооценил «силы печати». «Трибуна» обошла весь завод. Кто-то даже вырезал статью и вместе с фотографией повесил в зале заседаний. На столе диспетчера тоже лежало сверху широко развернутое полотнище газеты. Над Гжегожем иронически посмеивались, и даже этот службист Томза, от которого не услышишь лишнего слова, не удержался от ядовитого намека.

«И правда, — размышлял позже Гжегож, — глупо все получилось. Надо было поступить, как Бялый. Он оказался мудрее меня. По части репутации я ведь в известном смысле мало чем отличаюсь от него. Да, не предусмотрел я, что такого рода отличие — а как там ни крути, это все-таки отличие — может обернуться против нас всех, а против меня — особенно. Здесь ведь много мастеров значительно лучших чем я, однако орденов им никто пока не давал, а я, получается, сам себя прославляю. Это для меня хорошая наука. Эх, дал я маху, надо было спровадить этих двух пижонов в левый пролет, к Пёнтеку».

Вацек Пёнтек вообще тактично обошел молчанием все это событие, хотя его молчание, конечно, тоже имело смысл. Мастер же разливочного цеха Врубель не смог удержаться от злобного выпада:

— Вишь ты, рекламу себе делает, — говорил он сталеварам, — на него здесь что ни день всех собак вешают, а он первым рвется в газету.

Гжегож узнал об этих словах от Яница. Тот, надо сказать, представил все в несколько смягченной форме, но Гурный понял подлинный смысл довольно ясно и скрытую обиду старика тоже. Но Яниц из всей этой истории сделал совершенно иной практический вывод:

— Теперь, инженер, держись, придется и впрямь всем показать, что мы лучшие и газета нас хвалила не зря. Правильно я говорю? Могу под этим подписаться.

— Это будет нелегко, — буркнул Гжегож, но руку старому сталевару пожал крепко.

...И вот теперь партнерша по танцу напомнила ему об этом событии, которое уже через несколько дней всеми забылось. Зато у них в бригаде создалась обстановка большей сплоченности и единомыслия в связи с принятыми обязательствами.

— Гляди, а то угодишь теперь на последнюю страницу под рубрику: «Не проходите мимо», — добродушно посмеивался порой Яниц, когда кто-нибудь из бригады вовремя не управлялся с делом.

Гжегож был признателен за это напоминание. Его будто вновь коснулся отзвук той незаслуженной славы. Эта история, как многие другие, быстро была предана забвению, но, как видно, все-таки теплилась где-то в подсознании людей. «Если даже она...»

— Тяжело там у вас, да? — спросила она, помолчав.

Подобный вопрос задал ему в заключение беседы и корреспондент, когда Гжегож провожал его после смены до проходной.

— Как вы только выдерживаете этот грохот, чад, дым? Да еще в такой жаре! Я за час буквально обалдел.

— Это и понятно. Еще тяжелее выдержать целую смену, неделю, а тем более месяц, зато через год вы не променяете эту работу ни на какую другую... Заметьте — люди работают здесь подолгу и не уходят.

— Это вы хорошо сказали. Я могу сослаться на ваши слова в статье?

— Если хотите выставить себя и меня идиотами.

— То есть?

— Да кто нам поверит! — рассердился Гжегож на недогадливость собеседника. — Вы вот мне сейчас не верите, не так ли? Вам сейчас больше всего хочется принять ванну и отправиться поскорее куда-нибудь в кафе. Давайте лучше оставим все как есть. Не надо делать из нас ни героев, ни тем более мучеников.

Вот и теперь он не мог найти слов, чтобы ответить ей, сказать что-нибудь подходящее, но в то же время ему не хотелось и обижать ее. Она была красива, женственна и явно пыталась казаться умной.

— Тяжело, — проговорил он, — но, что делать, приходится сражаться за сталь.

— Зачем вы смеетесь надо мной?

— А что мне остается делать?

— Вы очень милый...

— Я пролетарский сын и не успел еще набраться хороших манер. Они, похоже, передаются с молоком матери, а я...

— Мне нравится ваша задиристость. Вы напоминаете мне моего старшего брата. Он специалист по мостам и дорогам, — добавила она.

Но Гжегож вошел в роль и не мог уже остановиться.

— Жаль, что не мужа.

— Вы действительно не воспитаны, — проговорила она шутливо.

— Простите. Я начинаю валять дурака и при этом никогда не знаю меры.

— Если бы вы пришли не с такой красивой девушкой, я дала бы вам свой телефон, — рассмеялась она, — а так вижу, у меня нет никакой надежды.

— В порядке компенсации я приглашу вас на свою свадьбу.

Так, перебрасываясь словами, они танцевали, пока не кончилась долгоиграющая пластинка.

Гжегож подсел к Кристине и Янушу. Но они не обратили на него внимания, занятые беседой. Улучив момент, он включился в разговор, но