На встречу дня - Ежи Вавжак
— Одно-то уж точно — никто меня не посылал.
— Твое счастье, — неестественно громко рассмеялся Гжегож; он был уверен — без серьезного повода Вальчак не пришел бы. — А мне даже нечем тебя как следует угостить.
— Мне тут по пути попался магазинчик, — рассмеялся наконец Вальчак, и все его смущение сразу будто рукой сняло.
— Если бы ты прежде бутылку принес, я бы решил, что хочешь меня подкупить, ну а в теперешнем моем положении не грех и выпить.
— В каком таком положении? — деланно удивился Вальчак.
— Ладно, не прикидывайся. — Гжегож махнул рукой и направился к встроенному в стену шкафчику, где хранился неприкосновенный запас — банка мясных консервов, предназначенная именно для такого случая, как сегодня. Вальчак не стал развивать эту тему и только следил глазами за Гжегожем, занятым несложными приготовлениями. Еще по дороге в гостиницу Леон все время колебался, а не повернуть ли ему обратно. И тем не менее шел, словно сам тащил себя за шиворот, повторяя мысленно, что сделать это должен именно он, поскольку он, как никто другой из партбюро, в течение нескольких месяцев близко наблюдал работу инженера Гурного, изучил особенности его характера, узнал многое о нем, как раз то, что выявляется только в процессе совместной работы.
— Это моя девушка, Леон, — пояснил Гурный, видя, что Вальчак поглядывает на фотографию Кристины.
— Красивая, — вздохнул Леон, подумав тут же о Ядвиге.
— Единственная, пожалуй, моя опора, хотя несколько и шаткая.
— Ну, зачем же так? — возразил Вальчак. — А мы?
— Кто это «мы»?
— Да весь наш цех, — Леон решил прекратить эту игру в прятки, — весь наш коллектив.
— Ты опять за свое, — усмехнулся было Гжегож, но сразу же посерьезнел. — У тебя, Леон, все как-то получается слишком просто и легко. А мне эта легкость всегда кажется подозрительной. Не думай, я совсем не хочу походить на раздраженного ежа с постоянно торчащими колючками, но мой горький опыт последних дней заставляет меня идти на такое, дорогой мой секретарь.
— Вот поэтому я и пришел. Как секретарь тоже.
— Заместитель секретаря, скажем для точности, — улыбнулся Гжегож.
— Нет, со вчерашнего дня — секретарь.
— Что ты говоришь?! — Гурный схватил его за руку. — Вот это новость! Здо́рово! Поздравляю!
— Спасибо, — скупо улыбнулся Вальчак. — Ну ладно, садись, давай наконец выпьем по рюмке.
— Просто не верится! — Гжегож, опрокинув в рот рюмку, даже не поморщился, словно пил не водку, а чистую воду.
— В том-то и дело, Гжегож, — Вальчак взял инициативу в свои руки, — что ты не веришь нам. Все норовишь действовать в одиночку... А так, брат, ничего не добьешься.
— Ну, и что дальше? — Гжегож несколько успокоился.
— Будет и дальше. Спешить мы, конечно, не станем, да не имеем на это и права. Смерть Гживны на многое открыла глаза, но надо справедливости ради оценить и достижения, и ошибки, не спеша, а то, глядишь, недолго и дров наломать, ни за что людей обидим.
— Давай выпьем за твое повышение. Это, брат, больше, чем твой личный успех.
— Я, в общем-то, не за тем сюда пришел, — Вальчак снова почувствовал себя беспомощным ребенком, наступал решающий момент их разговора.
Гжегож взглянул на него вопросительно.
— Ты, может, не поверишь... — Леон явно колебался, а потом, словно решившись наконец, выпалил: — А, черт побери, я пришел к тебе... ну, как сказать... с самокритикой. Что ты на меня так уставился?
Гжегож и впрямь был изумлен. Сказанное Леоном в один миг перечеркнуло все скопившиеся предвзятые суждения и оценки; а слова обиды, все те тяжелые слова, что слагались в фразы-обвинения, которые он мысленно швырял в лицо своим мнимым и подлинным противникам, стали вдруг пропадать и улетучиваться. Ожили и набирали силу, будто в струе кислорода, те давние мысли, теплые, душевные порывы, все те малые и большие надежды, которые он возлагал на то, что найдет свое место, если уж не в кругу друзей, то по крайней мере среди людей, которые понимают линию его поведения, к которым он испытывает глубокую привязанность. Как вот сейчас, в этой через пень-колоду идущей беседе, в этой тесной, прокуренной комнате, которую он ни за какие деньги не променяет на самый роскошный салон и реки светского пустословия.
— Видишь, Леон, — вздохнул он, и это был вздох нескрываемого облегчения, — слов много, но мне не приходит в голову ничего подходящего. А я не хочу, чтобы здесь у нас прозвучало сейчас хоть одно слово фальши. Лучше продолжай ты...
— Ладно, раз уж я набрался смелости, — с облегчением рассмеялся Леон. Самое трудное, этот казавшийся непреодолимым порог, был теперь позади. — Хотя, по правде говоря, мне немного совестно. Оказывается, ты был прав. Оно, конечно, дело не только в этом — правота она, глядишь, один раз тут, другой раз там. Но не могу простить ни себе, ни всем нам, что мы в нужный момент тебя не поняли и не защитили. — Вальчак помолчал. — Хотя и не по слепоте своей. Ты должен знать и правильно понять: для нас прежде всего — главная цель. Ей мы служим и подчиняем все. Правда, другой раз совесть и взбунтуется, но думаешь: «Значит, так надо, а на всякое прочее не пришло пока время. Тем, кто повыше нас, виднее и лучше знать, какого курса держаться. А наше дело — идти вперед и не шарахаться из стороны в сторону, не разменивать главную цель на мелочи...» А ты смотрел на это проще и резал правду-матку прямо в глаза без всяких тормозов, которые есть у нас. И тебе, конечно, легче, потому как тебя не заботит вся эта механика, которую приходится принимать во внимание при решении многих вопросов... Ну и вот, только эта встряска, эта смерть, и твое самообвинение, и голоса других — все, что копилось месяцами, а может и годами, собралось в кучу и заставило нас снять розовые очки и посмотреть правде в глаза. И мы стали смотреть. А уж коль начали, то не остановимся. Ты должен это знать, потому как дело твое не кончилось, а, считай, только начинается.
— Но отпуск, видно, кончился.
