На встречу дня - Ежи Вавжак

— Я все знаю. Мы говорили сегодня об этом с Вальчаком. Кстати, не в первый раз, товарищ Гурный.

— Я не член партии, какой же я вам товарищ? — запротестовал Гжегож, сам не понимая, откуда взялся в нем дух противоречия.

— Товарищ, — секретарь парткома снова едва заметно улыбнулся.

— Это неправильно.

— От вас зависит, чтобы было правильно.

— Возможно! — все еще воинственно ответил Гурный, но, встретив взгляд секретаря, тоже улыбнулся, сраженный необычной логикой собеседника.

— Да, товарищ Гурный, — снова повторил он слово «товарищ», не вкладывая в него, однако, никакого особого смысла, — нам вместе надо все хорошенько обдумать. Это касается не только вас одного...

— Поэтому я к вам и пришел, ведь со своими личными делами я привык справляться сам. Плохо ли, хорошо ли, но сам.

— Вы мне таким и кажетесь, хотя не думайте, что я это вполне одобряю. Ну, давайте закурим, главное, мы нашли исходный пункт, а это порой самое трудное... Теперь к делу, мой дорогой.

Разговор оказался трудным, сложным, не раз заходил в тупики и начинался сызнова, пока не обнажались очередные новые пласты искренности. Взвешивались факты не только действительно важные, но и пустяковые, несущественные. Учитывались эмоции, царящая в коллективе атмосфера, суждения и объективные, и другие, не по злой воле оказавшиеся далекими от истины.

Секретарь парткома слушал внимательно, лицо его оставалось спокойным и непроницаемым, чуть ли не безразличным. Но Гжегож вдруг понял, что нарисовал картину одностороннюю, и тот ради объективности обязан сопоставить сказанное им с объяснениями тех, на кого он, Гжегож, так яростно нападал. Это его право и вместе с тем обязанность, поскольку на этого человека возложена столь высокая ответственность. Иначе он не сидел бы за этим столом четвертый срок подряд. И поэтому Гжегожа не возмущает иногда слишком долгое молчание секретаря парткома, и вопросы его не кажутся каверзными и назойливыми. Одним словом, где-то это просто беседа, быть может, немного исповедь, но никак не допрос или следствие.

И когда разговор подходит к концу, Гжегож наряду с огромным облегчением испытывает удовлетворение, как от успешно выполненного трудного и ответственного задания. А когда секретарь провожал его до двери, у него было такое ощущение, будто он идет под руку с надежным союзником, который не любит бросать слов на ветер, и уж если берется за дело, то не остановится на полпути, не оставит в беде.

Только выйдя на просторную площадь перед заводом, Гжегож вновь ощутил беспокойство, будоражащее нервы нетерпение от сознания того, что теперь придется ждать, сидеть в бездействии, хотя он и привел в движение лавину, которой выбирать не дано, она может обрушиться на головы всех. Он понимал, что в таком состоянии не сможет вернуться в свою комнату, не сможет сидеть один в четырех стенах, ничем ему не обуздать свое нетерпение, это не для него — роль пассивного статиста.

Значит, Бронек? Единственный в этом родном городе человек, он, как тихая и безопасная гавань. Вчера Гжегож так ему ничего и не сказал, вспылил и ушел, не просидев у него полчаса, будто чувствовал, что внизу ждет Барбара Яниц со своим нелепым предложением провести вместе вечер.

Гжегож стоит на трамвайной остановке и терпеливо ждет. Терпеливо, значит не так, как всегда. Он пропускает вперед поток пассажиров и, не обращая внимания на отдавленные ноги, безвольно дает затолкать себя в угол задней площадки. Он не ощущает больше привычной связи с этими людьми, суетящимися, спешащими, раздражительными, нервными, готовыми ссориться из-за любого пустяка, преувеличенно оживленно ведущими пустые и никчемные разговоры, которые, по сути, просто сотрясение воздуха. Улицы города, словно реки, лениво плывут навстречу. Трамвай, будто лодка без рулевого, швыряемая волнами от берега к берегу.

Он сам не знает, как очутился перед невзрачными воротами мастерской, где работал Бронек. Его приятель попал сюда сразу же после окончания профессионально-технического училища. С тех пор прошло лет восемь или десять.

Гжегож миновал узкий двор, огражденный с одной стороны высоким каменным забором, а с другой — глухой стеной кирпичного здания, и минуту спустя открывал уже тяжелую дверь в мастерскую. В помещении вдоль стены — длинный ряд слесарных столов, а у окна небольшой токарный станок. Справа пресс, гальванические ванны, электромоторы, стальные прутья, трубы. В углу он заметил какой-то покрашенный суриком металлический каркас. Бронек стоял спиной к входу у второго токарного станка. Часы над дверью показывали двадцать минут четвертого.

— Эй, ты, — Гжегож хлопнул приятеля по плечу, — стахановец, взгляни на часы.

В мастерской крутилось еще довольно много людей в засаленных комбинезонах.

— А, отпускник, — засмеялся Бронек, сдвинув на лоб защитные очки.

— Точно, но дело не в этом. Я все равно бы пришел.

— Ну ладно, дай только закончу эту деталь, черт бы ее побрал. Начальник просил.

— Просил? — удивленно поднял брови Гжегож. — Значит, у вас как в Версале?

— Почти, — с напускной серьезностью ответил Бронек, — подожди немного, я сейчас закончу. Не хочется терять хорошего клиента.

Гжегож развернул газету и сел возле слесарного стола, на котором стоял разобранный сгоревший электромотор. Читать ему не хотелось, и он стал украдкой наблюдать за Бронеком. Тот надвинул на глаза очки и склонился над какой-то деталью, поминутно останавливая станок, чтобы измерить неизвестно откуда берущимся в его ловких руках штангелем диаметр обрабатываемой втулки.

«Во всяком случае он доволен своей работой. Хоть и настоится целый день на ногах у станка так, что спина ноет, зато достанет из патрона деталь, прикинет, вставит в отверстие шаблон, и знает, что сделал хорошо, что его труд не пошел насмарку. Он наглядно осязает результат своей работы и знает, что может сделать ее хорошо, как она начерчена на захватанном эскизе. Как ему не позавидовать, если сравнить это с вечной моей неуверенностью?.. Здесь люди не вступают в конфликт со своим трудом. А так ли? Конечно, ведь это не тяжелая индустрия, а сфера обслуживания, хотя, впрочем, они здесь знают дело не хуже, а может, даже и лучше, чем те, кто клепает, как автоматы, серийную продукцию. И отношения здесь чуть ли не родственные, нет спроса, хотя им тоже нередко приходится поломать голову, чтобы отремонтировать какую-нибудь довоенную рухлядь... Но касательно отношений надо, пожалуй, поосторожнее. Конфликтов не бывает только там, где не работают. Если даже начальник «просит», а не рычит, как бешеная