Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Бронекатер ждал. Опять сходни скрипнули, освободившись от грузного тела. Катер задрожал, сползая с песчаной отмели и развернувшись и поднимая волну, направился к другому берегу.

Только у себя в блиндаже комфронта с облегчением выдохнул.

А в штабе после его отбытия слегка успокоились и занялись повседневной работой. Ночь-полночь, а бумаги заснуть не дают. И пока последняя не будет заполнена и подписана, надо работать.

«Сидел бы на месте и людей бы не беспокоил. И без него голова идёт кругом», – подумал комармии, проводив важного гостя и вернувшись к себе. Настроения не было.

Утро не принесло спокойствия. Немцы наступали. У них приказ – взять Сталинград к концу сентября. Вот и лезут вон из кожи. Дом за домом берут, хоть и черепашьим шагом, а идут к Волге.

Комармии думал, что напишет ещё один приказ. А все приказы вроде бы правильные, но только бумажки, а бумажками, даже сто раз правильными, немца не остановишь, не заставишь пятиться. Сидел и ломал голову, а в голове только одно – наступать. Сил нет, а наступать, наступать. Другого он не знал, да и не хотел знать.

Если б не Волга, давно бы обошли и расчихвостили русскую армию в пух и прах. Волга не даёт немцам развернуться. Словно не русская армия, а город и река встали на пути. Город и река.

Сколь ни старался Паулюс, а отковырнуть русскую армию от берега Волги и окружить не получалось. У него не получалось.

Вилли

Первое, что увидели, подъехав к Сталинграду, – плакат «Посещение Сталинграда опасно для жизни».

Все улыбнулись, думая, что это просто шутка и их это не касается.

Машина вздрогнула, зачихала и остановилась, дальше надо идти пешком.

– Далеко до Волги? – спросил Вилли водителя.

Тот оторвался от копания в моторе и, махнув вперёд, сказал:

– С километр, не больше.

Его слова повеселили всех. Тут дел на полдня, от силы на день, не больше.

Кто-то уверенно-радостно сказал:

– Завтра будем купаться в Волге.

Даже Пирожок улыбнулся.

Неужели скоро конец войне? Жаль, многие останутся без наград. Наверное, всем, кто побывал на восточном фронте, следует давать по Железному кресту.

Мы идём, как цыгане, обвешанные оружием, вещмешками, противогазами, шинелями.

Стены с пустыми глазницами на месте окон, груды кирпича поперёк улиц и торчащие во все стороны балки.

– Это и есть Сталинград?

Зря мы думали, что попадём в город, где кафе, кинотеатры и какое-никакое жильё.

Сталинграда больше нет. Днём – это клубящийся то ли дым, то ли пыль, а ночью – отблески и непрекращающийся грохот.

До Волги – два квартала, мы верим, что не сегодня завтра, в крайнем случае, послезавтра, мы сомнём русских, мы раздавим их. Выйдем на берег, посмотрим, как река величаво течёт перед нами, а волны то набегают на песок, то отступают. Мы будем не раздеваясь бросаться в воду, брызгать друг в друга волжской водой и радоваться как дети.

Пирожок, закинув руки за спину, на своих коротких ногах будет, как чайка, бродить по берегу и слегка улыбаться, глядя на нас.

Фюрер верит в нас, мы верим в него. Мы верим только в него. И повторяем, как мантру:

– Кто, кроме него? Кто?

Все только и думают о доме и Рождестве. А о чём ещё думать, не о войне же. О Москве больше никто не вспоминал. Зима, Москва остались в прошлом. Теперь только Сталинград.

Мы спускаемся в подвал, туда же тащим дверь. Приставляем её к стене и осматриваемся. Подвал пустой. Никто не позаботился о нас. Просто показали на дом и сказали:

– Располагайтесь.

Пирожку не нравится быть вместе со всеми. Он не привык. Ходит по подвалу взад-вперёд, от одного окна к другому, все чувствуют его раздражение.

Из досок и листов кровельного железа у одного из окон, похожего на амбразуру, в углу сооружаем подобие конуры. Устанавливаем дверь, его дверь с окошечком, с которой он не расстаётся даже здесь. Затаскиваем кровать и бросаем на неё матрас.

Дверь за Пирожком захлопывается, и мы чувствуем облегчение. Пусть сидит в своей конуре, вместо того чтобы постоянно маячить перед нашими глазами.

Из досок сооружаем себе настил. Шинели вместо матрасов. Хорошо, хоть не на цементном полу. Можно лечь и слегка расслабиться, и не думать ни о чём, а тем более о войне.

Русские через дорогу. Они в доме напротив. Завтра мы им покажем, а сейчас надо заснуть.

На новом месте засыпаешь не сразу. Долго ворочаешься. И вши вгрызаются так, словно три дня ничего не ели. Трёшь покусанные места и засыпаешь. Снится дом, мать и отец. Он смотрит в глаза и спрашивает:

– Когда вы, наконец, возьмёте этот чёртов город?

Я хочу ответить:

– Теперь уже недолго, теперь уже скоро. Мы в городе. Выйдем к Волге, и войне конец, и нашим страданиям конец. На Рождество будем дома. Мы обязательно будем дома. На Рождество. Не все, но многие будут, будут…

Просыпаемся от грохота.

Прилетели «швейные машинки», проклятые маленькие фанерные самолёты, и сыплют нам «гостинцы».

Подвал вздрагивает, словно живой. И вши, до этого мирно спавшие, просыпаются.

Взрываются бомбы, вши вгрызаются в наши тела, и мы проклинаем русских, войну и Сталина.

Бомбёжка кончилась. Все, злые и невыспавшиеся, выходят на воздух. Темно. Где-то поблёскивают пожары. Город не горит, а дотлевает. Кажется, что он мёртв. Но где-то строчит пулемёт, ухает пушка.

Сегодня воскресенье, но разве здесь отличишь один день от другого. Август прошёл, и прохлада середины сентября даёт о себе знать.

Светает. Чертовски хочется есть. И голова гудит от того, что не выспались.

Выходит Пирожок, его глаза красные – тоже не удалось поспать. Он останавливается у входа и смотрит на нас. Скорей бы принесли завтрак. Еда успокоит нас.

На мгновение наступила тишина. С русской стороны раздаётся выстрел.

Мальчишка из последнего пополнения вздрагивает, как от испуга, падает, не успев охнуть. Его, кажется, зовут Густав. Кровь хлещет из раны. Все стоят в оцепенении. Вот она перестаёт течь, словно источник, питавший её, иссяк.

Он мёртв. Серые глаза широко открыты, смотрят на нас и не понимают, почему мы не поможем ему.

Все на мгновение замирают, глядя на него, а потом взбесившейся от страха толпой бросаются в подвал.

Последним вбегает Пирожок. В полумраке мы не видим его испуганных глаз, но дрожащий голос выдаёт страх:

– Снайпер, русский снайпер!

Он замолкает. Ему больше нечего сказать нам. Вдруг порывисто вбегает в свою конуру. Слышно,