Мои великие люди - Николай Степанович Краснов

бомбежкой днем и ночью тащила тебя на себе, уходя от немцев, собой прикрывала, пуще своей жизни берегла. Да если б знала, чем ты отплатишь за это, оставила бы тебя тогда где-нибудь, на дороге бы бросила!.. В чем сейчас-то не угодила? Или сложа руки сидела? Картошку на огороде выкопала почти что одна. Прибрала всю кукурузу, всю гичку, всю гудину. Торфу наготовила на всю зиму. Понатягала сена с чибисника и бураков, как приказывала Нинка, с колхозного поля — сколько ночей из-за них не доспала. И гусей, и утей, и курей, и овец, и корову — всю живность обихаживала. Двух кабанов вырастила, бычка. Для вас надсаживалась, не для себя. Жили за ней как за каменной стеной. И вот отблагодарили… Из-за подушки и вовсе Нинке не было причины сыр-бор затевать. Не ею она собрана, не ею сшита. А перьев там, в мешке, на потолке, еще на пять хватит: шей, не ленись…

Сон пришел где-то под утро. Но едва на балконе захлопал крыльями петух, готовясь пропеть зарю, Лявоновна быстро начала одеваться, думая, что она дома и пора идти доить корову, разжигать печь, готовить завтрак. Поблукала впотьмах по комнате, поняла, что торопиться ей никуда не надо, и снова забралась в постель. Почти с наслаждением представила себе, как сейчас Нинка ворочается в кровати, будит Лешку, как они сонно переговариваются, тягуче позевывая — ох, как не хочется им подыматься в такую рань. Плохо ли им было за матерью-то.

Петух еще раз прокричал, еще да еще, настраивая Лявоновну на домашний лад. Шибко хорошо поет, чертяка, молодой, видать, и вытягивает долго, и голосок сильный — такого, пожалуй, во всем Дивном нет. Хорошо бы этого певуна домой свезти, свой-то совсем старый стал, курей плохо топчет…

3

— Баб, давай выпустим петушка. Он жить хочет!

С этими словами Вадик, проснувшись и спрыгнув со своей кровати, забирается в постель к бабушке.

— Как это так выпустим? За него деньги плочены!

— Выпустим, и все. Пусть летит к себе.

— Я его домой увезу.

— А не будешь резать?

— Нет.

— Баб, знаешь, как я тебя люблю? Вот как я тебя люблю!

Даже слеза прошибла Лявоновну, когда почувствовала на своих губах нежные целующие губки внука. Давно ли собственный сын был вот таким же малюсеньким и вот так же, ласкаясь искренне и неумело, прижимался личиком к ее лицу. И тепло, которого ей уже давно недоставало, заструилось, заструилось где-то глубоко-глубоко в груди, словно какую ледышку подтачивая, томительно и сладко.

— Баб, я хочу петушка покормить!..

— Лежи еще.

— Тогда я папку позову.

— Его нету.

— А понюхай, слышишь, накурено? Значит, дома.

— Иди, проверь.

Малыш пробежался по квартире, шлепая босыми ножками, возвращается, всем своим видом выражая удивление:

— Странно! Пахнет папкой, а самого его нет… Баб, петуха надо кормить, вставай! — снова затормошил ее, присев на край раскладушки. — Вставай, баб! А то я, знаешь, что сделаю… Я буду стенку ковырять. Вот!

И не шутя, хочет, постреленок, исполнить свою угрозу — ручонкой тянется к трещине под окном, которую, видимо, уже когда-то ковырял. Ничего не поделаешь, приходится Лявоновне подниматься.

— Не трожь!.. Вот отцу-то скажу, он тебе всыпет ремешком.

— А папка меня совсем не бьет. Ага!.. Он только вот так ладонью мне по головке, по подзатыльнику. Но это ни чуточки не больно!

— Тогда матери скажу!

— Нет, мамке не говори! А то дружить с тобой не буду… Знаешь, как она меня однажды настегала? Аж вот здесь у меня на попке полосы были. Красные!

— Ври!.. А как ты полосы-то увидел?

— А я в зеркале смотрел.

Вот малый препотешный. Правда, в этом возрасте все они занятные. И Лешка таким был…

Дома только они двое, старый да малый, родители Вадика уехали куда-то за город, по делам.

Сперва они дали поесть петуху, потом сами пошли завтракать. Пока Лявоновна готовит еду, внук уже успел за ее спиной пошастать в буфете. Слышно, как причмокивает. Повернулась к нему:

— Ты, малый, никак уже успел пирожные полизать?

— Нет, я не лизал.

— Зачем же шкафчик открывал?

— А я, баб, только хотел поглядеть, как они там лежат-полеживают, живут-поживают, добра наживают.

— Вот молодец какой!.. Сперва яишенки поедим, потом уже примемся чаевничать…

Однако ни тому ни другому позавтракать как следует не удается. Как начали Вадика звать дворовые мальчишки, выходи да выходи, будем играть в футбол, — малыш заегозился, пойду да пойду, на чай только подул, так и не стал ждать, когда остынет, обулся, оделся и бегом к своим приятелям. Крикнула ему вдогонку:

— Только со двора никуда не бегай! Слышишь? Смотри у меня!..

Она принимается прибирать постели. Через открытую дверь балкона со двора летит гвалт играющих мальчишек. Как раздается чей-то возглас порезче, приходится всякий раз выскакивать: не внука ли обижают.

Вот что-то у них там всерьез не заладилось. Парнишка, чуть побольше других, видать, ихний заводила, Вадика толкает, прогоняя куда-то, прицепился, поганец, не отстает.

— Вадик! — кричит Лявоновна с балкона, силясь перебить ребячьи крики. — Иди в хату!.. Я кому говорю!.. В хату иди!..

Как у себя в Дивном ребятню свою домой закликала, так и сейчас зазывает внука по домашней привычке, даже не спохватилась, что это очень смешно перепутать хату с этим огромным каменным домом в пять этажей.

Слышит Вадик бабушку, нет ли — не понять. Но там, видимо, уже помирились, с прежним азартом гоняют мяч по двору.

Не успела пол подмести, опять во дворе ссора, и внук вроде бы даже слезами голосит. Ну что за народ!

— Вадик, иди в хату!.. Я кому говорю! Иди в хату!.. Вот я матери скажу!

На этот раз внук не смеет ослушаться. Лявоновна выходит на лестницу встретить малыша. Снизу, как из глубокого колодца, долетают его плач и вперемежку между всхлипами выкрики: «Балан! Балан!» — это, видимо, прозвище такое — «Баран». В одном-единственном слове, пока добирается до своего этажа, он выражает то обиду и жалобу, то злость и беспомощность, то угрозу и вызов.

— Ну что вы там не поделили?

Малыш торопится припасть к бабушкиному подолу, пожаловаться:

— Этот Баланяла… Он гадкий, гадкий! — И захлебывается: слезы ему говорить не дают.

— Ну что тебе сделал этот-то Бараняра?

— Он говорит: «Я из-за тебя гол не забил, и за это, говорит, ты мне должен купить мороженое!»

Лявоновна уводит плачущего внука с лестницы, приговаривая:

— Ну, будя, будя… Да на вот тебе двадцать копеек, кинь ему, паршивцу, с балкона! Только не реви!

— Это он сам гол не забил. Балан!.. Я ему не мешал… Был