Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
— Ой, больно!.. Больше не буду! — и залился плачем, подняв глазенки на отца и упрашивая его слезно: — Папа, не бей меня по попке, бей по голове-е-е!
Тут уж Лявоновна не могла оставаться и далее безучастной. Подхватила внука, сама чуть не плача, прижала к груди, унесла его в другую комнату. Мать и отец подходили, он от них отворачивался, не принимая ласки, не желая глянуть и говоря сердито:
— Я с вами не дружу!..
С детьми надо построже, — думает Лявоновна. — Можно и шлепнуть, если заслужил. Ничего не сделается. Зато впредь будет умней. Эка важность, разок-другой по попке досталось. Зато жизнь лишний раз не ударит: урок на пользу пойдет. А жизнь пощады не знает: это родители бьют жалеючи, по мягкому месту, она же бьет по голове, и бьет страшно. Пусть сейчас малый в обиде на мать-отца за излишнюю строгость, после спасибо скажет. А не приструнь вовремя, неизвестно, как оно в будущем-то обернется, не пришлось бы локти кусать. Вот Лешка, к примеру… Ох, недоглядела за ним где-то, когда маленьким был, напрасно его баловали!..
— Ну, не плачь, ягодка моя! — успокаивает она внука. — Отца с матерью надо слушаться!.. А как мы с тобой сегодня славно гуляли. И завтра пойдем гулять!..
— Баб, мне вот здесь больно!
— Ничего, ничего. До свадьбы все заживет!
— До какой свадьбы?
— До твоей. Ты же будешь жениться, когда большой вырастешь!.. Девчонки-то во дворе у вас есть?
— Ну их! Они нехорошие. Мы с ними деремся… Я на тебе, баб, женюсь!
С лестницы доносится стук молотка по железу. Это Николай перилами занимается. Давно бы так!
Качая на руках внука, Лявоновна думает, что в сравнении с бедой, которая могла бы случиться здесь, у Невки, ее своя, домашняя ее беда — ничто. Вовремя она к малышу подоспела, когда он над пропастью-то наклонялся, и вообще вовремя она приехала — без нее-то, может, и не углядели бы за ним.
4
Идут день за днем, а они без работы длинные-предлинные. Была бы Лявоновна дома, сейчас чистила бы сараюшки, навоз на огород возила бы, пошла бы в лес грибов набрать либо груш диких, нарубить хворосту, наломать калины. Да и забылась бы ото всего. Не привыкнет к безделью, хоть пропади. Решила почаще на улицу выходить. Невке наказала:
— Ты дерюжку-то мою от двери не убирай!
Коврик у порога — единственно надежная примета, по которой находит она свою квартиру.
Во дворе и на улице, где бы Лявоновна ни была, повсюду чужие люди, ни одного знакомого лица. Привыкла в Дивном, как выпадет свободная минутка, посудачить с бабами, сидя где-нибудь на бревнышке в своем проулке, перебирая события дня, свои и чужие хвори, удачи и неудачи. Здесь же и погомонить не с кем. Раз да другой помоталась туда-сюда по улице в людском потоке, потолкалась в магазине среди народа и не сдержалась, заявила дочери, не думая, что этим обидит ее:
— У вас тут никого нет!
— Как никого нет?! — откликнулась Невка, огорченно пожимая плечами. — А я? А Николай? А Вадик?.. Ну, мама, ты меня насмешила…
Но не то чтоб засмеяться, даже не улыбнулась. Однако поняла, кого мать имеет в виду.
— Как это нет никого. Вон сколько бабок во дворе. Пошла бы да посидела с ними.
— Если б я кого-то знала!..
День был воскресный. После завтрака все собрались гулять, Лявоновна не захотела. Прибрала посуду и вышла от скуки на балконе посидеть. Отсюда весь двор виден, к тому же с петухом-то рядом даже вроде бы и не одна.
С полчаса так посидела и видит: возвращается домой все Невкино семейство, старуху какую-то с собой ведут: Вадик, задрав головенку, кричит: «Баба, баба!» — и ручонкой машет. Старуха тоже машет рукой и что-то кричит Лявоновне. Видать, дивненская — подружка либо какая родня.
Гостья через порог переступила, и даже тут Лявоновна не могла понять, кто такая, пока Невка не сказала:
— Вот, мама, сваху Агашу тебе привели!
Даже не верится, она ли это, подружка ее давняя.
— Богданиха?! Ты, что ли?
— А то кто же!
— Ну, девка, если б на улице встрела, ни за что бы не узнала.
— Еще бы! Не виделись-то с войны. Чи старость красит? Ты-то молодая, а я ведь давношняя. Семьдесят другой идет с велик поста…
Гашка сняла пальто, сбросила шаль, и, прихорашиваясь, обе вышли на свет, присмотрелись друг к дружке, потом уже поцеловались. Гостья, хохоча, тормошила Лявонвну:
— Ты хоть на человека похожа, а я… Ха-ха-ха! Зубов нема. Гля-ко! — она, ощерясь, показывает голые десны. — Хоть бы один. А дисни-то, дисни-то… Ха-ха-ха! Жмешь их, жмешь. Гля! Как будто бы сожмала, ан нет — трешшина, палец лезет… Ха-ха-ха! Где уж тут жевать… От, возьми двадцать, старость. Ну ее к кляпам! Под сто водяных!.. У тебя зубы-то бе-е-елыи, как у молодой!
— Ты думаешь, свои это у меня? Казенные! Вот. — Лявоновна вынула пластмассовую челюсть изо рта к удивлению гостьи.
— Эко, сделают же. — Она оглядела челюсть и попыталась ее примерить, не понравилось. — И как ты ее носишь?
— Не говори, девка! Все время так и хочется ее выплюнуть…
— А что она, поломатая, что ли?
— А это я орехи грызла волоцкие…
Лявоновна не стала водворять искусственные зубы на место, бросила на стул, тут же для каких-то своих целей челюстью завладел Вадик, играющий у ног на полу. Пусть! Ничего с ней не сделается.
— И глаза-то уже не те, что прежде были, — продолжала сетовать Гашка. — Не то что дырку в иголке… Ха-ха-ха! А саму иголку-то не вижу, Очки, говорят, надо… Коля, ну-ка я твои померю! Можа, подойдуть.
Очки оказываются не по глазам. Она возвращает их, говоря разочарованно:
— Нет, ничегошеньки не вижу, окромя туману… А тебе они неуж хороши? Почему же мне не подходят? Чудно!..
Их, старых подружек, оставили наедине. Невка возится на кухне. Николай стучит в своей комнате на пишущей машинке. Лишь Вадик, неугомон, ползает взад-вперед под ногами, толкая перед собой грузовичок, в кузове которого среди матрешек и разных зверюшек катается и вставная челюсть Лявоновны. Малышу не хватает напарника в его бесконечных играх, и он то одну бабушку, то другую подключает к своим забавам: то мяч ему брось, подержи то или это. Он включил телевизор и, подражая отцу, то и дело спрашивает:
— Баб, а это как, взаправду или понарошку? — И всякий раз, слыша ответ (а Лявоновна старалась не ошибиться), торжествовал: — А вот
